Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

В «Набережной неисцелимых», написанной через десять лет, Бродский дословно переводит на английский некоторые образы из «Сан-Пьетро», например в описании того, что такое «знаменитая nebbia». Но в заключительной части эссе он возвращается к образу тумана и раскрывает новое его значение. В русском стихотворении с названием, отсылающим к Петербургу, описание тумана связано со значениями, ассоциирующими текст с родным городом автора, и значением, которое туман имеет для «петербургского текста» (по Топорову). Туман выступает в качестве означающего ностальгии, как это происходит и в «Набережной неисцелимых», но в эссе означаемое меняется. После цитаты из «Падения Рима» Одена автор рисует воображаемую сцену, которую потом объясняет как рассказанную ему другом Одена Стивеном Спендером. Бродский с любовью вспоминает Одена, описывая сцену, которая говорит о его собственном ностальгическом отношении к англо-американскому модернизму в целом:

Внезапно я почувствовал, что он сзади, и резко обернулся. Высокое, гладкое окно «Florian»’a, хорошо освещенное и не прикрытое щитом, горело сквозь клочья тумана. Я подошел к нему и заглянул внутрь. Внутри был 195? год. На красных плюшевых диванах, вокруг мраморного столика с кремлем бутылок и чайников, сидели Уистан Оден со своей главной любовью – Честером Калманом, Сесил Дэй Льюис со своей женой и Стивен Спендер со своей. Уистан рассказывал какую-то смешную историю, и все хохотали. Посреди рассказа за окном прошел хорошо сложенный моряк, Честер встал и, не сказав даже «до свидания», пустился по горячему следу. «Я посмотрел на Уистана, – рассказывал мне Стивен годы спустя, – он продолжал смеяться, но по щеке у него катилась слеза». Тут окно потемнело. Король Туман въехал на пьяццу, осадил скакуна и начал разматывать белый тюрбан (7, 56).

Параллельное прочтение этого лично окрашенного и частично вымышленного воспоминания об Одене в «Набережной неисцелимых» и стихотворения «Сан-Пьетро» показывает, как Бродский переключается между двумя наборами культурных знаний в дискурсивном пространстве Венеции. В русском стихотворении, название которого вводит параллель между Санкт-Петербургом и Венецией, он обыгрывает петербургский миф и один из его основных мотивов, сходство с Венецией, которое, по словам Топорова, превратилось в «культурное клише» для петербургской интеллигенции начала двадцатого столетия[374]. Кроме того, «Сан-Пьетро» отражает знания Бродского о западной культуре – через оденовский подтекст. Через десять лет в эссе о Венеции, написанном по-английски, он возвращается к Одену и образу тумана, превращая подтекст стихотворения в теплое воспоминание об Одене. Объект ностальгии здесь не Ленинград, а Оден, не петербургская мифология, а англо-американский модернистский космополитизм. Все это демонстрирует культурные различия, которыми Бродский оперирует в «Набережной неисцелимых», и обнажает процесс провозглашения транснационального субъекта, говоря словами Бабы. Способ, которым Бродский переводит образ тумана из текстовой игры с русским мифом в личное воспоминание об Одене, усугубляет проявление непереводимости культуры. Эти проявления даны в эссе через трогательный нарратив собственной транскультурации.

«Венецианские строфы» и мавр Шекспира