Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Мокрая кóновязь пристани. Понурая ездовая
машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.
Скрипичные грифы гóндол покачиваются, издавая
вразнобой тишину.
Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,
и рука, дотянуться до горлышка коротка,
прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго
каменного платка.
(СиП, 2, 75)

Последние четыре строки запечатлели момент, когда лирический герой пишет стихотворение о Венеции. Имя мавра не названо, но отсылка к трагедии Шекспира «Отелло» читается благодаря упоминанию Яго, другого ее главного героя. Отелло – это один из персонажей, о которых Эдвард Саид пишет как об изобретениях западного литературного канона, в которых «Восток и ислам неизменно репрезентированы как олицетворение чужака, играющего особую роль внутри Европы»[380]. Отождествляя лирического героя с Отелло, Бродский изображает его как чужака и постороннего в Венеции: он восточный другой на Западе[381].

Бродский не первый русский писатель, который использует Венецию как дискурсивное пространство для отражения лиминальности русской идентичности. Короткий обзор обращения русской мысли к Венеции показывает, что для многих русских писателей, художников и философов это пространство дает возможность обсудить самоопределение русских по отношению к Европе. Для Европы же в XIX веке Венеция была, как было недавно отмечено, «домашним Востоком»[382]. Венеция чаще всего становилась последней остановкой британских, французских и североевропейских путешествий в Италию, и даже если путешественники ехали только ради Венеции, они приближались к городу с запада. Венеция была последним форпостом Европы перед экзотическим и неизвестным Востоком. Мадам де Сталь была одной из первых, кто передал эти восточные и экзотические ассоциации в романе «Коринна» (1807):

Площадь святого Марка обставлена со всех сторон голубыми шатрами, в которых отдыхает множество турок, греков и армян; в глубине ее возвышается собор, своим видом напоминающий скорее мечеть, нежели христианский храм. Здесь можно получить представление о ленивой жизни сынов Востока, проводящих в кофейнях целые дни за чашкой шербета и трубкой ароматического табаку; в Венеции нередко можно также увидеть, как турки и армяне плывут по каналу в открытых лодках, небрежно развалившись на дне и поставив в ногах горшочки с цветами[383].

Символ Венеции, собор Святого Марка напоминает де Сталь восточное сооружение, а описания турок и армян связаны с представлением о восточном или азиатском характере, свойственным европейской литературе того времени[384].

Для русских, приближавшихся к Венеции с противоположного направления, ее восточные качества представали в совершенно другом свете. Так, например, это показано в стихотворении князя Вяземского «Марии Максимилиановне, принцессе Баденской» (1864). В нем описана встреча поэта и принцессы, которая, несмотря на свой немецкий титул, родилась в Петербурге и была родственно связана с русским и французским императорскими домами. Встреча происходит зимой в Венеции. Зима описана как что-то родное и знакомое: «и стужа нам родная, / И снег родной». Во второй строфе, которая дана с точки зрения принцессы, вид Венеции ей «древней красотой напомнил о Москве», а гондолы, скользящие меж льдин, вызывают воспоминание, «как в санках на рысях катались по Неве». Необычная экзотическая красота зимней Венеции проецируется на знакомые поэту и его адресату русские картины: