Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Вас, с хладной полночи красавица младая,
По-русски встретила Венеция и мы:
И теплые сердца, и стужа нам родная,
И снег родной, фата прабабушки зимы.

Сан-Марко с площадью под инеем и снегом

Вам древней красотой напомнил о Москве,
А гондолы, скользя меж льдин поспешным бегом,
Как в санках на рысях катались по Неве.

Меняясь звуками и складом русской речи,

Вы дни минувшие одушевили вновь;
И все в один привет слилось для нашей встречи:
И русская зима, и русская любовь[385].

Взгляд Вяземского на Венецию, который он также приписывает петербургской принцессе, проецирует на город то, что воспринимается как «русское». Он принимает западную точку зрения и на Венецию, и на Россию, а «древняя красота» Москвы и исторические параллели между Петербургом и Венецией ориентализуют оба города. Взгляд Вяземского не сильно отличается от взгляда мадам де Сталь – разница в том, что он в «восточном» узнает «родное» для себя. Эта лиминальность Венеции и роль ее положения как посредника между Западом и Востоком отмечаются через полсотни лет после Вяземского Василием Розановым:

Несмотря на общее почти уверение, что «св. Марк – наш, византийский, почти русский», я не нахожу этого и позволяю сохранить оригинальность своего воззрения. Пусть внесут коней в Успенский собор, нарисуют купающуюся Сусанну, займут 3/4 живописи Библией в быте – и я соглашусь. А то увидели, что «бородка и ручки» у нескольких святых так же трактованы, как в греческой средневековой живописи, и кричат: «Это – наше». Мало ли чего в этом соборе нет, может быть, есть и колонны, оторванные от мечетей: нельзя же от этого говорить, что это «храм несколько мусульманский». Скопческий дух с самого же начала и навсегда отделил все вообще византийское и потом пошедшее от Византии, – от всего западноевропейского[386].

Розанов дистанцируется от распространенного русского мнения, согласно которому византийское влияние на венецианское искусство и архитектуру сближает Венецию и Россию. Для него «скопческий дух» отличает «все вообще византийское и потом пошедшее от Византии» от «всего западноевропейского», включая Венецию, которую он воспринимает как один из символов Европы.

Павел Муратов, отражая в «Образах Италии» подобное восприятие, пишет о русской тяге к Венеции:

Для нас, северных людей, вступающих в Италию через золотые ворота Венеции, воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами. В часы, проведенные у старых картин, украшающих венецианские церкви, или в скользящей гондоле, или в блужданиях по немым переулкам <…> мы пьем легкое сладостное вино забвения. Все, что осталось позади, вся прежняя жизнь становится легкой ношей <…> Италия, так близко, за этим пространством лагуны![387]