Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Начиная свое путешествие с «венского поезда», русские туристы часто сначала приезжали в Венецию и уже оттуда продолжали свое итальянское путешествие, вступая в Италию «через золотые ворота Венеции», как писал Муратов. Венеция была местом первого знакомства с итальянским, то есть западным искусством, но в то же время она напоминала о том, что осталось позади, в России. Как видно из книги Муратова, многие русские воспринимали Венецию так же, как Розанов, – несмотря на византийское влияние на венецианскую историю, церковь и искусство, Венеция и венецианское искусство воспринимались как Европа и как искусство европейское. Это не означало тем не менее признания превосходства Европы. В «Братьях Карамазовых» есть сцена, когда Иван говорит Алеше, что хочет поехать в Европу. «И ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище», – добавляет он, а когда Федор Павлович Карамазов позже говорит об этом намерении Ивана, место этого «кладбища» уточняется: «Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то дня». Кладбище ассоциируется с Венецией, Венеция – с Европой, но с Европой, которая мертва[388]. Однако для тех русских, которые ощущали связь России с Европой, как многие представители петербургского искусства, Венеция стала главным смысловым центром культурного опыта, нагруженным положительными значениями. Для многих петербургских интеллектуалов рубежа столетия отождествление Петербурга с Венецией было отождествлением Петербурга с Европой. И все же восточные черты Венеции продолжали влиять на русское восприятие этого города.

Отождествление лирического героя Бродского с Отелло основано на русском дискурсе о Венеции. Бродский, выбирая западную перспективу для самого себя, ориентализует своего лирического героя – здесь, конечно, термин Саида может быть использован лишь метафорически. Но действительно ли «мавр» представляет для Бродского незападного «другого» в саидовском смысле? Отелло обладает маргинальной идентичностью, и, описывая себя как «мавра», Бродский устанавливает свою собственную «инаковость» как русскоязычного поэта-еврея по отношению к канонической западной культуре. С русской точки зрения тем не менее «мавр», созданный Шекспиром, представляет эту культуру, которую Бродский идеализирует и возводит на пьедестал на протяжении своей творческой карьеры. Иными словами, культурный референт лирической идентификации и значения, которые с ним связаны, целиком западные и канонические. Отелло предоставляет Бродскому канонизированную идентичность по отношению к венецианскому литературному пространству. Он видит себя как другого, но западного канонического другого.

Таким образом, «Отелло» представляет для Бродского скорее «Запад», чем «не-Запад». Что более важно, с точки зрения русской канонической культуры африканское происхождение Отелло невольно вызывает ассоциации с другой канонической фигурой – Александром Пушкиным. Увиденная с русской точки зрения, самоидентификация Бродского с «венецианским мавром» скорее вписывает его в литературный канон, чем маргинализует. Примечательно, что «мавр» не появляется в «Набережной неисцелимых», в отличие от Клода Лоррена и святого Георгия, которые упоминаются в англоязычном эссе, и это еще раз подчеркивает непереводимость позиции Бродского на границе культур. Упоминание о себе как о «мавре» в путевой прозе, написанной по-английски, не обозначало бы культурную позицию автора таким образом, каким это происходит в стихотворении на русском, где Шекспир представляет каноническую западную культуру, а этническая маргинальность Отелло ассоциируется с мифологизированным образом Пушкина.

«В Италии» и проблема автоперевода