Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

По отношению к судьбе лирического героя и жизни в целом стихотворение создает образ заката и безнадежности, но в том, что касается памятников культуры, оно говорит о противоположном. Возвращаясь к неоклассическим идеалам и петербургской эстетике «совершенного порядка», которую он популяризовал в своих эссе, Бродский выдвигает поэтическое утверждение, подкрепляющее и поддерживающее культурные модели, о которых он писал. Симметричная композиция работает одновременно как пастиш и комментарий к классической поэзии XVIII и XIX веков, к ее принципам композиции, также основанным на симметрии, и к отношению этих принципов к архитектуре Петербурга. Интертекстуальная игра, с помощью которой в стихотворении представлены два города, подтверждает позицию Бродского. Центральный образ поэмы, указывающий на воображаемое пространство Венеции – «лучшая в мире лагуна с золотой голубятней», – скомпонован из строк двух ахматовских стихотворений. «Лучшая в мире лагуна» отсылает к петербургскому стихотворению Ахматовой «Летний сад» с его строчкой «где лучшая в мире стоит из оград», а «золотая голубятня» – это образ, открывающий стихотворение Ахматовой 1912 года о Венеции: «Золотая голубятня у воды». Помимо цитаты из канонического петербургского стихотворения Ахматовой («Летний сад») к Петербургу рубежа веков отсылает упоминание «местного философа», о котором Бродский заметил, что это Василий Розанов[392]. Этот образ передает типичную для Бродского двойную ностальгию по Ленинграду и историческому Петербургу. Это представление о городе, сначала возникшее в Ленинграде 60-х благодаря коллективной культурной памяти о Петербурге Серебряного века, которое переосмысляется в 80-е годы в эмигрантской тоске по родному городу.

Интертекстуальная игра, с помощью которой Бродский вызывает образ Петербурга рубежа веков и накладывает его на Венецию, поддерживается тем фактом, что два города уже были в значительной мере текстуализованы и мифологизированы в петербургской традиции, в которую встраивается поэт. Сравнение Петербурга с Венецией было общим местом в описаниях Петербурга с момента его основания и к началу XX века окончательно оформилось как культурное клише. Это сравнение неразрывно связано с имперской идеологией, легшей в основу мифа о Петербурге: в панегирических описаниях XVIII века Петербург представлялся не только «Северной Пальмирой», но и «Северной Венецией». Эта аллегория была переосмыслена в русском дискурсе о Петербурге на рубеже веков Михаилом Кузминым и другими художниками и писателями, близкими к «Миру искусства»[393]. Заглавие стихотворения, «В Италии», задает культурное пространство, в котором происходит его действие, после чего для читателя достаточно лишь нескольких метонимических намеков на города, которые имеются в виду. Их образы настолько заданы художественной конструкцией текста, что трудно поверить в то, что стихотворение написано не в Венеции, а в Милане. Его «венецианский настрой» возник во время посещения живущего в Милане итальянского писателя Роберта Калассо, которому (и его жене) и посвящено стихотворение[394].

Это первое «венецианское» стихотворение, которое Бродский сам перевел на английский язык. Перевод «В Италии» представляет собой попытку донести культурное знание, которым насыщен русский текст, до англоязычной аудитории посредством тщательной структурной имитации оригинала. Бродский сохраняет симметричную зеркальную композицию стихотворения с ее строфическим рисунком и схемой рифмовки. Он помещает ключевое слово memory (память) перед цезурой в третьей строфе. Встраивая неоклассическую эстетику и связанные с ней поэтические приемы в английскую систему стихосложения, Бродский производит не только языковой, но и культурный перевод, перевод своего поэтического кредо и культурного знания. Немногие англоязычные читатели, однако, могут узнать цитаты из Ахматовой. Из текста исчезает та дань, которую Бродский отдавал Ахматовой и наследию Серебряного века, основе его инакомыслия и свободы. Это именно тот тип потери, который Бродский имел в виду, когда жаловался в своем эссе об Эудженио Монтале, что взаимодействие между этикой и эстетикой, которое представляет собой сама форма стихотворения, «часто теряется при переводе» (СИБ2, 5, 75). Тем не менее параллельное прочтение оригинала и перевода стихотворения «В Италии» показывает, что автоперевод скорее устанавливает культурные различия, чем преодолевает их. Автопереводы Бродского (вернемся к терминологии Бабы) драматизируют ситуацию культурной непереводимости, тогда как для англоязычной поэзии и ее читателей они представляют собой случай вхождения новизны в мир.

Стареющий писатель. «Лидо»