Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Нынешняя церковь принадлежит к наименее интересным в Венеции. Деревянный мост, что-то наподобие сильно уменьшенного лондонского Баттерси, соединяет острова, ныне почти пустынные, с бедными предместьями за арсеналом, и пустоши безжизненной травы с проплешинами, скорее прогнившими, чем вытоптанными, простираются перед ее облезшей и одинокой колокольней[366].

Двухтомник Рескина «Камни Венеции», впервые вышедший в 1851–1853 годах, существенно повлиял на восприятие Венеции в европейской литературе, включая ее восприятие многими русскими авторами Серебряного века[367]. В «Сан-Пьетро» Бродский продолжает идущую от Рескина традицию, переданную ему ими, для изображения того, что по-итальянски называют Venezia non turistica, а по-русски – «другая Венеция». Поискам этой Венеции посвящена значительная часть «Набережной неисцелимых». Даже для скептически настроенного Режиса Дебре Сан-Пьетро открывает подлинную Венецию, не имея никакого «локального колорита»:

Не буду отрицать, что в некоторых окраинных кварталах к северу от вокзала, например <…> или на другом конце острова, восточнее Арсенала – не красочной обессмысленной части, которая вся напоказ, но маленьких работающих лодочных мастерских – в сумерках у канала Сан-Пьетро эстет наконец может почувствовать себя заблудившимся, анонимным, потерянным в бледной заброшенности а-ля Кирико – ничейная земля без всякого локального колорита[368].

Бродский был не первым русским поэтом, писавшим о Венеции сквозь призму Петербурга. Одним из его предшественников был князь Вяземский, первое путешествие которого в Венецию состоялось в год публикации третьего тома «Камней Венеции» (1853). Хотя в приводимом далее отрывке из его записной книжки описан не венецианский туман, а знаменитая «высокая вода» – еще один общий элемент мифологического субстрата двух городов; в нем виден тот же самый русский/петербургский взгляд на Венецию, что и в стихотворении Бродского:

Мы уже не в Венеции, а в полном Петербурге. Вот третий день, что совершилось это превращение. Со дня на день погода круто переменилась. Сегодня вода выступила из каналов на мостовую, ни дать ни взять Черная речка. Венеция не миловидна в ненастную погоду[369].

Что до Бродского, то он возвращается к венецианскому туману, nebbia, в последних абзацах «Набережной неисцелимых». Эссе заканчивается описанием зимней ночи на площади Святого Марка:

Туман поглощал пьяццу. Вторжение было тихим, но все равно вторжением. Я видел, как пики и копья безмолвно, но стремительно движутся со стороны Лагуны, словно пехота перед тяжелой кавалерией. «Стремительно и безмолвно», – сказал я себе. Теперь в любую минуту их Король, Король Туман мог появиться из-за угла во всей своей клубящейся славе. «Стремительно и безмолвно», – повторил я. Это была строчка Одена, последняя строчка из «Падения Рима», и именно это место было «совсем другим» (7, 55–56).

Последняя строфа стихотворения Одена, которое цитирует Бродский, звучит так:

Altogether elsewhere, vast
Herds of reindeer move across
Miles and miles of golden moss,
Silently and very fast[370]

.

Дословно:

Совсем в другом месте огромные

стада оленей преодолевают
мили и мили золотого мха
бесшумно и очень быстро.