Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

В «Путеводителе» Бродский сочетает мифологию Севера с поисками культурной ценности и аутентичности, помещая истоки петербургской культуры в Древнюю Грецию, что можно считать причудливым и запоздалым ростком русской культурной грекофилии, также коренящейся в восемнадцатом столетии. Мысль о том, что петербургское искусство и литература вырастают из греческого классицизма, уже становилась предметом культурно-семиотических рассуждений Бродского в его эссе о Мандельштаме «Сын цивилизации». Там он определяет цивилизацию как «суммарный итог различных культур, оживляемых общим духовным числителем», а «основным ее проводником – выражаясь одновременно метафорически и буквально – служит перевод. Перенос греческого портика на ширину тундры – это перевод» (СИБ2, 5, 103; пер. Д. Чекалова). Эта воображаемая культурная история очевидным образом перекликается с идеей, высказанной Георгием Федотовым в его статье 1926 года «Три столицы»: «Петербург воплотил мечты Палладио у полярного круга, замостил болота гранитом, разбросал греческие портики на тысячи верст среди северных берез и елей»[164]. В восприятии Бродского тем не менее эта идея звучит с моральными обертонами и русский классицизм, особенно его поэзия, выступает как эстетическая норма, превосходящая все остальные национальные нормы классицизма: «Помимо метафор русская поэзия дала пример нравственной чистоты и моральной стойкости, что выразилось более всего в ее приверженности к так называемым классическим формам без всякого ущерба для содержания» (СИБ2, 5, 105; пер. Д. Чекалова). Воскрешение петербургского классицизма, предпринятое Бродским, определяется его пониманием мандельштамовского эллинизма, который в свою очередь был модернистской интерпретацией русской грекофилии. Особенно сильное впечатление на творческое воображение Бродского, как кажется, произвел возврат Мандельштама к романтической идее греческой гармонии. «Гармоническая архитектоника» Скрябина представляет для Мандельштама «закономерное раскрытие эллинистической природы русского духа»[165]. В исторических предположениях Бродского идеализация греческой гармонии вновь воскресает и проецируется на акклиматизировавшийся облик петербургской архитектуры, выраженный в «гигантском воплощении совершенного порядка вещей», где «ямбический размер так же естественен, как булыжная мостовая» (СИБ2, 5, 98; пер. Д. Чекалова).

В целом тем не менее, как показывают римские образы поэзии Бродского, поиск культурной подлинности приводил его чаще в Рим, чем в Афины. Он помещал исконную и настоящую Античность в Грецию, но выбрал культурную традицию Римской империи. Римская древность представила ему образец того, как писать стихи и как быть поэтом. Языковой опыт русского поэта, живущего и пишущего в англоязычном окружении, вдохновил Бродского на создание концепции, согласно которой русский язык в значительной степени сходен с латинским, языком Древнего Рима. «Чрезвычайно флективный» русский язык с его «гуттаперчевым синтаксисом», пишет он в «Письме Горацию», особенно подходит «для перевода тебе подобных» (СИБ2, 6, 363; пер. Е. Касаткиной), потому что «этот язык справляется с твоим асклепиадовым стихом гораздо убедительней, чем язык, на котором я это пишу [английский], несмотря на то, что алфавит последнего тебе привычней. Последний просто не может управиться с дактилями» (там же, 366). Источником Бродского здесь может быть предисловие М.Л. Гаспарова к советскому изданию поэзии Горация (1970) – возможно, об этом издании автор эссе и пишет, когда упоминает, что держит книгу в руках. Гаспаров отмечает некоторые синтаксические особенности, которые, по его мнению, делают русский язык более подходящим для перевода на него Горация: «К счастью, есть по крайней мере некоторые средства, которыми русский язык позволяет переводу достичь большей близости к оригиналу, чем другие языки»[166]. Хотя предисловие Гаспарова могло быть непосредственным источником Бродского и хотя он пишет не о греческом, а о латыни, лингвистический комментарий в «Письме к Горацию» звучит как эхо одной из самых известных манифестаций русской грекофилии, утверждения Ломоносова о греческом влиянии на русский язык, которое использовал и Пушкин, чтобы доказать, что «как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими»[167]. Идеологическая позиция остается той же: Бродский, так же парадоксально, как Ломоносов и Пушкин, кончает утверждением превосходства России над Европой в попытке связать Россию с европейским классическим наследством.