Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Вечерний Мехико-Сити.
Пляска горячих литер
«Кока-колы». В зените
реет Ангел-Хранитель.
Здесь это связано с риском
быть подстреленным с ходу,
сделаться обелиском
и представлять Свободу.
(СиП, 1, 414–415)

Помимо набора общих мест и политических стереотипов, связанных с Мексикой и латиноамериканскими странами – немотивированное насилие, роль североамериканского культурного империализма (реклама кока-колы), – на восприятие Бродского очевидным образом влияют события русской истории: религиозные символы замещаются символами социалистическими или коммунистическими, часто неотличимыми от религиозных с индивидуальной точки зрения[177]. Образы нищеты и социального неравенства встречаются в «Мексиканском дивертисменте» в изобилии, но автор не проводит той причинно-следственной связи между нищетой и колониальным прошлым, которую подчеркивал Маяковский. Бродский скорее выключает социальное неравенство из конкретного контекста, представляя его как что-то неотъемлемое от условий человеческого существования. Всегда есть те, кто у власти, и те, кого угнетают:

На Авениде Реформы
масса бронзовых статуй.

Подле каждой, на кромке

тротуара, с рукою
протянутой – по мексиканке
с грудным младенцем. Такою

фигурой – присохшим плачем —

и увенчать бы на деле
Памятник Мексике! Впрочем,
и под ним бы сидели.
(СиП, 1, 413–414)

И под монументами, посвященными событиям мексиканской истории, революционерам и колонизаторам на проспекте Пасео-де-ла-Реформа, и под символами неравенства и упадка, которые сардонически предлагает воздвигнуть повествователь, всегда будут нищие, ищущие прибежища. Смена статуй (власти) никак не влияет на социальное неравенство[178]. Последнее стихотворение цикла, «Заметка для энциклопедии», заканчивается той же фаталистической нотой – герой Бродского не видит надежды для Мексики:

…В грядущем населенье,
бесспорно, увеличится. Пеон
как прежде будет взмахивать мотыгой
под жарким солнцем. Человек в очках
листать в кофейне будет с грустью Маркса.
И ящерица на валуне, задрав
головку в небо, будет наблюдать

полет космического аппарата.

(СиП, 1, 418)

И вновь советский опыт Бродского спроецирован на Мексику, на этот раз на будущее страны, демонстрируя принципиально противоположную идеологическую функцию по сравнению с Маяковским. Вместо революционных грез Бродский видит пространство, отражающее послереволюционное разочарование. Несмотря на то что интеллектуалы штудируют Маркса, бедность не побеждена, и ирония Бродского усилена контрастом между космическим аппаратом, символом технического прогресса, и ящерицей, доисторической рептилией, свидетельствующей о нисходящем движении по лестнице эволюции.

Бродский видит в этом, как и европейские колониалисты, против которых резко выступал Маяковский, меньшее зло, чем в человеческих жертвах, приносимых исконными обитателями Мексики, речь о которых идет в предпоследнем стихотворении цикла – «К Евгению». Осматривая древние глиняные статуи, открытые на Тегуантепекском перешейке, повествователь любопытствует, о чем они могли бы рассказать нам, если бы заговорили, и в качестве ответа представляет их рассказывающими о древних обрядах, среди которых упомянута «вечерняя жертва восьми молодых и сильных», что позволяет ему дать следующий комментарий по поводу колонизации Мексики:

Все-таки лучше сифилис, лучше жерла
единорогов Кортеса, чем эта жертва.
Ежели вам глаза скормить суждено воронам,
Лучше, если убийца – убийца, а не астроном.
Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось
толком узнать, что вообще случилось.
(СиП, 1, 417)