Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Вернемся к сопоставлению Бродского и Маяковского. Несмотря на огромную разницу в исторических обстоятельствах и политической ангажированности, которую отражают их отклики на посещение Мексики, не говоря уже о стиле и особенностях стихосложения, «Мексика» Маяковского некоторым образом похожа на «Мексиканский дивертисмент» Бродского. Стихотворение Маяковского, как и цикл Бродского, вызывает вопрос о «текстуальном подходе» и чувствах исторического опоздания и ностальгии, которые этот подход вызывает[180]. Стратегия Маяковского заключалась в том, чтобы вскрыть источники собственного текстуального подхода. Он обнажает механизм европейского имперского знания, называя его создателей – Джеймса-Фенимора Купера и Майна Рида. Но Маяковский делает это для того, чтобы отвергнуть это знание и показать развитие социального сознания лирического героя. Стихотворение повествует о пути лирического героя от чтения буржуазных приключенческих романов к пониманию исторического процесса колонизации и его последствий, которые он видит, столкнувшись в реальной жизни с «индейцами», своими «товарищами далекого детства»[181]. Другими словами, Маяковский осознает собственное чувство исторического опоздания и использует его, чтобы сделать политическое заявление, преодолевая свои воспоминания о детских играх, которые безусловно важны для него. Диссонируя с футуристическим пафосом концовки стихотворения, эти воспоминания показывают ностальгию по утраченной детской невинности и, соответственно, идеализированному колониальному прошлому, в котором «стрелами / отравленными / в Кутаисе / били / мы по кораблям Колумба»[182]. Но повествование, в котором идет речь о крайней социальной несправедливости как результате колонизации, преодолевает эту ностальгию. Очевидно также, что если в «Мексике» и есть ностальгический подтекст, он отсылает не к колониальной эпохе, а к доколониальному прошлому страны, которое утопично, так же как потерянный рай детства. Более того, у Маяковского ностальгия – это что-то, от чего лирический герой пытается избавиться, даже если она и влияет на его позицию больше, чем поэт хотел бы признаться. В цикле же Бродского ностальгическое отношение обусловливает позицию, с которой лирический герой оценивает прошлое и настоящее Мексики. За пятьдесят лет, которые разделяют путешествия Маяковского и Бродского, возникло неприятие советской идеологии русской интеллигенцией, а представления о европейском имперском знании приобрели ностальгический статус у некоторых ее представителей, включая Бродского, что отражается в «Мексиканском дивертисменте». Стратегия репрезентации, которую использует Бродский, заключается в возвращении к имперскому (европейскому и русскому) знанию для поэтического выражения столкновения с неевропейской территорией. В 70-е, эпоху деколонизации, это выдает устаревшую позицию поэта. Первое стихотворение цикла, «Гуернавака» (в таком виде название города Куернавака появлялось в ряде европейских источников), подчеркивает эту позицию за счет весьма иронического, при этом довольно ностальгического описания завершающего эпизода колонизации Мексики.

«Гуернавака» до сих пор оставалась вне поле зрения пишущих об элегиях Бродского, хотя стихотворение пропитано элегическим отношением, усиленным ситуацией изгнания, в которой находится лирический герой, и историческим воображением. Элегичным это стихотворение делает тоска поэта по потерянному дому, языку, империи, европейскому колониальному прошлому, которое сама элегия, как исторический жанр, символизирует[183].

В своем обзоре русской элегии, сделанном в 1973 году, советский исследователь Л.Г. Фризман задается вопросом: «Существует ли сейчас элегический жанр?» Он отвечает на этот вопрос утвердительно, отсылая к авторам советских учебников и энциклопедий, которые обосновывают свою точку зрения на процветание жанра примерами из таких поэтов начала XX века, как Брюсов, Маяковский и Блок, а также более поздних Симонова и Твардовского[184]. Разумеется, Фризман не мог назвать ни одного послесталинского ленинградского поэта, связанного с Бродским, но одной элегической лирики Бродского, написанной до 1973 года, хватило бы для доказательства того, что русская элегия живет и здравствует. Элегичность характерна для его поэзии – постоянное сожаление об ушедших эпохах, цивилизациях и поэтах свойственно его если не антисоветскому, то несоветскому лирическому голосу. Но Бродский не только был исключительно элегичным поэтом – как отмечает Дэвид Бетеа, говоря о «Стихах на смерть Т.С. Элиота», он «переизобрел» жанр, влив в него свежую кровь за счет нового и неожиданного культурного импорта – англоязычной поэзии[185]. Написанная в 1975 году «Гуернавака» показывает, как Бродский продолжает обновлять русскую элегию в эмиграции не столько за счет привлечения иностранных традиций, сколько за счет переноса русской традиции на иностранную почву, доселе ей не изведанную[186].