Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

В историческом процессе деколонизации Мексики Максимилиан был последним колониальным правителем, присланным из Европы и защищавшим европейские интересы. Однако Бродский, создавая его образ, отталкивается от традиционного европейского представления о Максимилиане как обманутом идеалисте, жертве колониальных амбиций Наполеона III: «сентиментального венского принца сделали императором пылких мексиканцев», пишет Генри Паркс[189]. Несмотря на пренебрежительное «французский протеже», как Бродский называет Максимилиана, повествователь сочувствует императору. «Грустное курлы», выделенное стиховым переносом между второй и третьей строфами, следует сразу за лаконичным упоминанием о казни, отражая отношение к ней повествователя: журавлиный крик – метафора одиночества и трагической судьбы Максимилиана. В стихотворении Максимилиан символизирует европейское прошлое, представленное знаками аристократического быта, который император «ввел» для местного населения, «селян», которые в современном мире «околачивают груши», тогда как хрусталь «разбит». Воспоминания о европейском комфорте и придворных манерах контрастируют с нынешним запущенным состоянием сада: «дрозд», «журавлиное курлы», «селяне околачивают груши». Первая часть завершается образом заброшенного сада, в котором падение листьев напоминает звуки в «переполненном Аду». Когда историческое воображение повествователя переключается с колониального прошлого на постколониальное настоящее, стихотворение из ноктюрнового превращается в инфернальное.

Бродский вводит историческую фигуру Максимилиана, чтобы представить последний колониальный период в мексиканской истории, но еще в большей мере он нужен автору «Гуернаваки» для поэтического самовыражения. Схожесть повествователя с Максимилианом заявлена в первых трех строках, в которых М., «французский протеже», и «певец, прибывший издаля» оказываются похожи, находясь в ситуации вытеснения. Максимилиан – европеец, вытесненный в Новый Свет, и это вкупе с тем фактом, что он не только европейский император Мексики, но и немецкоязычный лирический поэт, создает почву для идентификации его с лирическим героем. Биографическая параллель из первой части стихотворения усиливается во второй, предлагающей читателю представить себе Максимилиана, который пишет письмо своему брату, австрийскому императору Францу-Иосифу I:

Отбросим пальмы. Выделив платан,
представим М., когда, перо отбросив,
он скидывает шелковый шлафрок
и думает, что делает братан
(и тоже император) Франц-Иосиф,
насвистывая с грустью «Мой сурок».

«С приветом к вам из Мексики. Жена

сошла с ума в Париже. За стеною
дворца стрельба, пылают петухи.
Столица, милый брат, окружена
повстанцами. И мой сурок со мною.
И гочкис популярнее сохи.

И то сказать, третичный известняк

известен как отчаянная почва.
Плюс экваториальная жара.
Здесь пуля есть естественный сквозняк.
Так чувствуют и легкие, и почка.
Потею, и слезает кожура.

Опричь того, мне хочется домой.

Скучаю по отеческим трущобам.
Пошлите альманахов и поэм.
Меня убьют здесь, видимо. И мой
сурок со мною, стало быть. Еще вам
моя мулатка кланяется. М.».