Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Помимо элегических тем (тоска по дому, языку, Европе и колониальному прошлому) и места действия (вечерний сад), метр играет важную роль в соотнесенности стихотворения с русской элегической традицией. Согласно М.Л. Гаспарову, пятистопный ямб – «самый «нейтральный» из русских классических размеров», не подсказывающий «стилистические или тематические ассоциации»[195]. Тем не менее с точки зрения исторической эволюции метра эти ассоциации не так уж нейтральны. Как отмечает тот же Гаспаров в другой работе, пятистопный ямб осваивался в русской поэзии поэтами романтизма, в поэтической практике которых был связан с немецкой и английской поэзией и ростом популярности элегического жанра[196]. Другими словами, развитие пятистопного ямба в русской метрике было решающим для русской элегии и русской элегической идентичности. Этот размер использован, например, в «Сне» Лермонтова, каноническом стихотворении о поэте-воине, видящем в грезах свою возлюбленную и дом, тогда как той снится его смерть «в полдневный жар, в долине Дагестана» (в противоположность «экваториальной жаре», в которой поэт-император Бродского мечтает о доме). Таким образом, имперское знание, на основе которого Бродский создает свое представление об изгнаннической и элегической идентичности во внеположном России и Европе экзотическом локусе, базируется на русской романтической идентичности, сконструированной на фоне пейзажей Кавказа и Крыма.

Превращая императора-поэта XIX века Максимилиана в объект лирической идентификации, Бродский выводит на передний план вопрос об отношениях поэта с имперской властью. В «1867», стихотворении, следующем в цикле за «Гуернавакой», Бродский еще раз иллюстрирует это, изображая поэта, превратившегося в императора на грани поражения, танцующего танго, пока войска Хуареса готовят революцию. В следующих строчках попугай поет: «Презренье к ближнему у нюхающих розы, / пускай не лучше, но честней гражданской позы» (СиП, 1, 411). Другими словами, презрение к другим не красит поэта, но оно более приемлемо с точки зрения морали, чем коррумпированность поэта властью[197]. Эта зависимость от власти усиливается посредством карнавализированного образа попугая. В «Гуернаваке» эти отношения выражены более сложным образом. Для первого стихотворения цикла важно, что отношения между поэтом и имперской властью не только представлены посредством реконструкции исторического нарратива о Максимилиане в Мексике, но также даны через элегическую позу лирического героя и ностальгическое отношение повествователя к тому, о чем он повествует. Говоря о связи между имперской властью и элегией в эпоху романтизма, Моника Гринлиф отмечает:

Тем не менее вполне объяснима склонность выдавать элегический стих нового времени за элемент Золотого века, переживаемого нацией или полисом, за составную часть формирования нации и создания империи. Подобно тому как римские элегические поэты подвергались осуждению за то, что преследовали банальные личные интересы, а не воспевали гражданскую и историческую миссию Рима, элегия Нового времени пережила свой подъем на волне политической централизации – то ли как результат обеспечения ею цивилизованного досуга и образования, то ли в качестве крамольного ответа на официальные дискурсы общественной жизни[198].

Развитие элегической идентичности у Бродского подкреплено свойством элегии сопротивляться политической централизации; оно также связано с ностальгическим отношением к имперской эпохе, с которой эта идентичность изначально была связана. Расцвет элегии приходится на кульминационный период русской и европейской империалистической эпохи, и эти империалистические корни элегической традиции причудливым образом обнажаются, будучи пересаженными на неевропейскую постколониальную территорию. Неважно, насколько сильно было сопротивление европейских элегических поэтов власти: с точки зрения Бродского, элегия – одно из культурных достижений эпохи империализма в России и Европе. Таким образом, у Бродского элегия одновременно – это жест сопротивления имперской реальности (советской) и ностальгия по подлинному имперскому прошлому (российскому). Посредством ностальгического отношения к элегии стихотворение создает также ностальгическое отношение к колониальной эпохе и, что важнее, – к имперскому знанию, с которым элегия и связана.