Будапештская весна

Мы уплыли довольно далеко. Балатон в этом месте мелок. С полкилометра нужно было идти пешком, а уж только потом плыть. На глубоком месте у воды и цвет другой, и вкус совершенно особый, слегка отдающий тиной, отчего на душе становится особенно приятно.

Набрав в легкие побольше воздуха, я нырял, работая руками и ногами и чувствуя, как по спине струится прохладная вода. Сделав еще один толчок, я погрузился настолько глубоко, что в ушах у меня загудело, а легкие и голова, казалось, вот-вот лопнут, однако дна я так и не достал.

— Вот чудак, ты же задохнешься так, — сказала Эмма, когда я наконец вынырнул.

— Ты придешь на мои похороны? — спросил я и, обняв ее за спину, слегка прикоснулся губами к ее мокрой щеке.

— Тебя и не найдут в Балатоне, — засмеялась она и повернула голову: она никогда не позволяла целовать себя в губы.

— Не беда, я превращусь в красивый зеленый труп.

— Такой же зеленый, как шпинат?

Это была крупная симпатичная женщина, года на три старше меня, с гладкой и коричневой от загара кожей. Единственное, что мне не нравилось в ней, так это передний золотой зуб. Мы часто ходили вместе купаться. Я брызгал в нее водой, баловался, а на обратном пути к берегу на мелком месте ради шутки окунал ее в воду. А когда воды становилось совсем мало, мы ползли дальше на четвереньках, и я старался рукой дотронуться до ее руки.

— Ты знаешь, что такое утконос? — спросил я.

— Нет, а что?

— Это такое большое млекопитающее. Крупные экземпляры достигают восьмидесяти — ста килограммов. Детеныши его родятся живыми. Живут они в болотах, озерах и неглубоких водоемах, однако плавников у них нет… Залезет утконос в тину и сидит там или же передвигается вверх и вниз по воде…

— Об этом ты в университете узнал? — Эмма брызнула мне в лицо ведой.

— Да.

— Выходит, ты там не литературу изучал?

— И это тоже… Вот в такое время летом их можно группами увидеть недалеко от берега, однако поймать их трудно, так как они очень быстро ползают… Врем пишет, что в Австралии один килограмм их мяса стоит десять фунтов стерлингов.

— А что ест этот утконос?

— Мороженое.

— И ничего больше?

— Одно мороженое: малиновое, ванильное, с пуншем, тутти-фрутти…

По пляжному радио передавали сводку последних известий, а в это время высоко в небе над озером пролетели гитлеровские истребители, сначала один «мессершмитт», за ним — два, потом — четыре, шесть.

— Ты меня любишь? — спросил я Эмму.

— Конечно.

— Правда?

— Ну и глупый же ты, — засмеялась она.

Мы всегда с нею так дурачились. Я был влюблен в Эмму, а помимо нее еще в двух девушек, которые отдыхали здесь же. Мы оделись, и Эмма ушла домой. Я сел на велосипед и поехал на другой берег к Еве Бицо, которая жила между двумя молами в клубе парусного спорта. Тогда шлюза еще не было, и мне пришлось ехать до моста, а оттуда — обратно к Балатону.

На противоположном берегу канала росли тополя, плакучие ивы, стояли деревянные будки ремонтников и лодочников, а у самой воды располагались два клуба: МАК и БЮК. Речушка Шио служила как бы разграничительной линией для всего тамошнего общества: по одну сторону — обычные отдыхающие, по другую — спортсмены, яхтсмены и прочие представители привилегированного мира, которые, собственно говоря, неохотно общались с представителями другой стороны. Перед белоснежным зданием клуба МАК, выстроенным из металла и стекла, стоял бюст Иштвана Хорти в форме военного летчика. Сын регента год назад был сбит на Восточном фронте. Здесь отдыхали Ева Бицо и Дюси Торма. С последним я довольно часто ходил в Пеште на различные вечеринки.

Ева сидела на парапете набережной, поджав под себя ноги, и читала книгу. Она была в красной блузке и шортах. Рядом с нею никого не было, так как все купались. Она не купалась: у нее болело горло.

— Покажи, что ты читаешь? — спросил я.

— «Исцеляющий нож», — ответила она, протягивая мне книгу.

— Интересная?

— Довольно скучная.

Это была полненькая светловолосая девушка с голубыми глазами и белым лицом. Она только что закончила седьмой класс гимназии. Отец ее занимал какой-то важный пост: то ли был государственным секретарем, то ли кем-то в этом роде. Ева принадлежала к совершенно другому обществу, и мне было не совсем понятно, почему она принимала мои ухаживания. Может, потому, что мы часто разговаривали с ней о музыке и нередко спорили?

— Музыка Бетховена кажется мне слишком сложной, — говорил я ей.

— Остается только пожалеть тебя…

— «Фиделио» и скрипичный концерт мне нравятся, но его симфонии — это уж чересчур…

— И Седьмая тоже? — спросила Ева и тут же начала тихо напевать похоронный марш. — Я всегда плачу, слушая ее.

— Но закончить он ее все равно не сумел, — сопротивлялся я. — Просто невозможно слушать: столько в ней шума и грохота. Моцарт, сказав главное, сразу же заканчивает свой концерт.

— Так-то оно так, но Моцарт легковесен, как взбитые сливки, в нем не чувствуется страдания.

— А «Дон Жуан»?