Будни «Чёрной орхидеи» (СИ)

– Ведёшь к тому, между нами ничего быть не может. Правильно?

Алекс не ответил, вместо этого подозвал официанта и попросил у того ручку. Выхватив несколько салфеток, принялся что-то быстро-быстро писать, привлекая внимание Кэрмита, следившего за вязью, оставленной на бумаге тёмными чернилами, к своим действиям. Отложив ручку, перечитал получившееся послание ещё раз, а потом подвинул салфетки к Кэрмиту.

Послание в нескольких частях. Кэрмит разложил салфетки, одну под другой. И теперь читал письменное обращение. То ли оправдание, то ли признание, то ли не слишком радостная – в представлении Алекса – констатация факта.

Я наравне с другими

Хочу тебе служить,

От ревности сухими

Губами ворожить.

Не утоляет слово

Мне пересохших уст,

И без тебя мне снова

Дремучий воздух пуст.

Я больше не ревную,

Но я тебя хочу,

И сам себя несу я,

Как жертву палачу.

Тебя не назову я

Ни радость, ни любовь.

На дикую, чужую

Мне подменили кровь.

Еще одно мгновенье,

И я скажу тебе,

Не радость, а мученье

Я нахожу в тебе.

И, словно преступленье,

Меня к тебе влечет

Искусанный в смятеньи

Вишневый нежный рот.

Вернись ко мне скорее,

Мне страшно без тебя,

Я никогда сильнее

Не чувствовал тебя,

И все, чего хочу я,

Я вижу наяву.

Я больше не ревную,

Но я тебя зову.

Перечитав несколько раз, он сглотнул, поднял глаза от бумаги, чтобы посмотреть на Алекса. Вспомнил публичное выступление с сонетом, сочинённым под влиянием вдохновения. Представил в роли оратора Алекса. Это послание вполне можно было засчитать в качестве своеобразного ответа.

Литературный поединок, в котором нет победителей и проигравших.

Вообще-то назвать стихотворным данный текст язык не поворачивался. Всё было написано на английском языке, о рифме приходилось только мечтать, но расположение строк намекало на то, что это далеко не оригинал, рождённый импровизацией, помимо представленного варианта есть первоисточник.

Он, скорее всего, будет звучать напевно.

– Что это? – спросил Кэрмит.

– Советская поэзия, прошлый век, – произнёс Алекс, проводя пальцами по гладкой столешнице. – Довольно известная фигура в литературе того периода, громкое имя. Осип Мандельштам. Но не думаю, что тебе это о чём-то говорит. Конечно, если ты не фанат русской литературы разных периодов прошлого.

– Пожалуй, единственное, что я знаю из поэтического, так это… «Чертоград замерзает», – признался Кэрмит. – Да и то, исключительно благодаря песне с упоминанием данной вариации названия одной из ваших столиц. Но, насколько помню, это не из стихотворных строк, а из личного дневника. Воспоминания в прозе какой-то поэтессы… У неё странное имя, которое мне не удалось запомнить.

– Зинаида Гиппиус, – подсказал Алекс.

– Да, точно. Спасибо.

– Не стоит благодарности.

– Ты любишь поэзию этого периода?

– Не совсем.

– Как это?

– Дело в том, что к поэзии я больше равнодушен, – пояснил Алекс, сожалея, что они с Кэрмитом расположились в зоне для некурящих; он бы не отказался сейчас раскурить сигарету, чтобы немного успокоиться. – Есть определённые произведения, красоту которых я признаю, но крайне мало тех, которые хотелось бы заучить наизусть, а потом цитировать при каждом подходящем случае. Хотя, цитирование как раз – сомнительное доказательство любви к стихотворному творению. Строки, которые действительно нравятся, те, что продирают до глубины, не поставишь в статус социальной сети. Ими делишься лишь с ограниченным кругом людей. С теми, кто находится на одной с тобой волне. С теми, кто понимает их так, как это делаешь ты сам.

– У этого стихотворения есть какая-то история?

– Создания? Или моя личная?

– Второе.

– Есть.

– Поделишься? Или снова нет?

Кэрмит поправил узел галстука, надетого в комплекте с рубашкой и безрукавкой, сложил руки перед грудью. Вновь улыбнулся, не вкладывая в игру мимики неподобающих эмоций. Он не пытался Алекса соблазнить, понимая, что после прозвучавшего признания это будет, по меньшей мере, нелепо. И некорректно по отношению к незнакомой девушке – невесте Алекса.

– Снова?

– Как в тот раз, когда наш разговор зашёл о ночных кошмарах.

– А, вот ты о чём. Дело не в том, что я не люблю откровенничать о своих переживаниях, хотя, стоит признать, действительно, не люблю. Скорее в том, что я не считаю нужным – грузить окружающих людей своими проблемами. – Алекс покрутил в пальцах ручку. – Это стихотворение – любимое у моей матери, я много раз видел её за чтением сборника, а однажды поинтересовался, почему предпочтение отдано именно этому произведению. Она сказала, что это их гимн любви. Довольно громкое заявление, но я всего лишь повторяю её слова. Когда-то отец прислал ей это стихотворение, признавшись таким образом в своих чувствах. С тех пор прошло немало лет, а Елена продолжает вспоминать момент, когда разорвала конверт и увидела эти строки. Вскоре после этого случая отец предложил ей руку и сердце. Они вместе много лет и по-прежнему счастливы, хотя пережили вместе очень многое и могли расплеваться буквально из-за мелочи.

– В этом, определённо, что-то есть, – заметил Кэрмит.

– Наивное? Смешное? Нереальное?