Будни добровольца. В окопах Первой мировой

Оба знают: торчать здесь бессмысленно. Гигантскую машину, пришедшую сейчас в движение, никакой силе в мире уже не поправить, не остановить.

Грохот столь сильный, что непонятно ни слова, даже если стоишь в нескольких сантиметрах от кричащего прямо в уши. Поэтому оба просто молча сидят, глядя перед собой. С собой есть расписание, время от времени они сверяются с часами. Вот сейчас, как известно, девятая батарея ведет огонь по французской батарее двести семнадцать, это займет еще пятнадцать минут, после чего французская батарея превратится в груду грязи и крови. Сейчас одновременно восьмая барабанит по французской пулеметной огневой точке «Леопольд» – всего пять минут, но этого достаточно, дальше она может перенести огонь на три деления влево и бить еще четыре минуты по сапе «Сента», затем еще два деления влево – по вершине большого укрытия «Эмиль», отчетливо видном на аэрофотоснимке. Сверим по часам: ага, теперь огонь всех трех батарей сосредоточен на вражеской тяжелой батарее «11 Людовик». По расписанию это займет двенадцать минут. Здесь сработает только газ. Надеюсь, командиры батарей не забыли заранее отложить снаряды с зелеными крестами.

Райзигер корчится от дизентерийных болей. Время от времени бросает список, ложась пластом. Капитан не обращает на это внимания. Встаем обратно, продолжаем наблюдение.

Залпы батарей – лучший способ полностью забыться. А если уж у тебя жар, от этой вспышки и от этого грохота кровь становится еще горячее. И правда, такое состояние, словно лихорадка только усилилась. Становишься легким, очень легким, будто плывешь, пока проклятая боль не делается слишком острой, придавливая к земле.

Сверимся с расписанием. Следим за часами: сейчас будет то, сейчас будет это, точно по врагу, точно и определенно. Ни одна тварь не уйдет. Совершенно немыслимо, чтобы там могло остаться в живых хотя бы одно живое существо.

Батареи работают всего час. Но, без преувеличения, уже сейчас ни один враг не остался в живых.

Райзигер смотрит на Бретта. Тот похлопывает себя по колену, смеясь. Райзигер знает, о чем он думает: сказочная война! Пехоте теперь можно позавидовать. Можно смело отправляться на прогулку, пока небо голубое. Наверняка им не встретится ни одного человека.

Что ж, давайте, еще три часа.

Итак, еще три часа. Но если вдуматься, жутко: трижды по шестьдесят минут – сто восемьдесят минут. Еще сто восемьдесят минут этого ужасного грохота, рева и ярости. Болят не только уши. Постепенно становишься всё более безразличным к происходящему. Представляешь, как толчок воздуха от каждого залпа бьет в грудь. Сто восемьдесят минут, за которые… сколько выстрелов делается в минуту? Рассчитать невозможно. Да и не стоит. Как ни вслушивайся, ничего не различить. Это не то, что одна пушка стреляла бы сто или тысячу раз – тут беспрестанно, беспрестанно ревет бесконечный вал.

Когда же он замолкнет?

Боль в ушах усиливается. Запихиваешь вату. Но вскоре вытаскиваешь, когда чувствуешь, что ее будто запихивают тебе прямо в мозг. А еще боль в груди.

И вот, словно крошечные пули, по всему телу, по всей коже – боль. Покалывание, жжение и покалывания. Не объяснить. Словно сам воздух раскололся и обрушился на тебя.

А у Райзигера снова и снова приступы дизентерии, ужасное ощущение жжения в теле. Он уже два дня ничего не ел и ему не разрешали ничего пить.

Приходит безумная жажда.

Становится еще хуже, когда прекрасно знаешь, что найти хоть каплю воды невозможно. Двигаться вообще не можешь. Выбраться из ямы в ближайшие несколько часов совершенно невозможно. Даже если выползти и лечь на землю на животе, тебя просто сожжет вспышкой из стволов ближайших орудий.

Что остается? Часы и расписание. Следить, что делает батарея, откуда стреляет орудие. А если хочется, можно повоображать, как там дела у солдат, у офицеров.

Вдруг приходит в голову: а противник стреляет, что ли, в ответ? Определить невозможно. Тем ужаснее мысль: а если он выстрелит, кто тут останется жив? Потому что укрытий нет. Никто на это не рассчитывал.

Райзигер глядит на капитана. Тот, наконец, закурил сигару, сжимая ее до хруста зубами. Добрый знак. Вроде бы он счастлив и чувствует себя нормально. Райзигер завидует ему: насколько он крепче. Даже теперь может курить.

Пять утра. О господи, еще целый час.

Райзигер постепенно понимает: напряжение уже настолько невыносимо, что требуются усилия, чтобы внезапно не вскочить и не побежать. Неважно куда и зачем.

У тех, кто сейчас заправляет орудиями, дела получше. Даже если враг ответит: хоть есть чем заняться. Сидеть без дела – вот что ужасно.

Райзигер смотрит на часы, на расписание. Знает, что огонь батарей по всему фронту постепенно объединяется. Только очень тяжелые калибры продолжают бить по тылу противника. Всё остальное сходится, образуя огневой вал.