Будущее ностальгии

Билингвальное самосознание или самосознание полиглота часто описывается как сложная ментальная география, которая существует вне поля зрения и находит свое наилучшее выражение в произведениях искусства. «Археолог-любитель, пытающийся понять, что скрывает эта геологическая формация, обнаружит, что это слияние двух рек, которые, будучи пересохшими, все еще выделяются в ландшафте их единой сдвоенной поймой», — пишет Жак Хассан[644], описывая на французском два своих родных языка — иврит и арабский[645]. Джордж Стайнер[646] предлагает образ «меняющихся складок и взаимопроникающих геологических страт в поверхности ландшафта, который развивался под разнонаправленным горным давлением»[647]. В обоих случаях ясно, что родной язык не является затерянной Атлантидой или пейзажем золотого века. Некоторые писатели и лингвисты отмечают, что билингвы часто испытывают сложности с самопереводом либо потому, что разные языки занимают разные ментальные страты, либо по той причине, что между ними существуют причудливые переплетения, которые человек не может легко распутать. В психогеографии родной дом и обретенная земля либо слишком далеко разнесены, либо слишком близки для обеспечения зоны комфорта. Двуязычное самосознание — это не сумма двух языков, но совершенно иной тип ментальности; нередко писатели-билингвы рефлексируют на тему иностранности всех языков и придерживаются странной веры в «чистый язык», свободный от изгнаннических изменений. Вальтер Беньямин видел основную задачу переводчика в том, чтобы выявлять непереводимое и «сближаться с иностранностью языка». В попытке спастись от изгнания Беньямин возвращается к идее изгнания как главной метафоры языка и человеческого бытия.

На практике тем не менее иммигранты могут быть билингвами, но крайне редко они могут избавиться от акцента. Несколько неверно расставленных предлогов, немного пропущенных артиклей, определенных или неопределенных, предают синтаксис родного языка. Изгнание вовне из Советской России имело дополнительные сложности, помимо очевидных политических угроз и рисков. В традиции русской философии от Чаадаева до Бердяева трансцендентальная бесприютность рассматривается не как особенность модернистского самосознания (по определению Георга Лукача), но как составная часть русской национальной идентичности. Метафорическое изгнание (обычно прочь от временного повседневного бытия) — это предтеча странствий «русской души»: в результате непосредственное изгнание из матушки-России рассматривается как беспрецедентное культурное предательство. Для писателя это больше чем предательство; это отступничество. После XIX века русская литература превратилась в форму гражданской религии. Тем не менее космополитический идеал «Respublica literaria»[648] чужд русской культуре. Скорее, есть Российская империя букв[649] и писатель является субъектом этой империи. Таким образом, изгнание — культурное преступление, которое угрожает самому существованию писателя, как физическому, так и духовному.

Воображаемые родины современных русско-американских писателей и художников, исследуемые здесь, хрупкие и неопределенные, но они хотя бы не имеют охраняемых границ и внутренних паспортов и не предлагают комфортабельного проживания в условиях коммунального быта. Вместо того чтобы лечить отчуждение — а это именно то, что предлагает воображаемое сообщество нации, — художники-изгнанники используют отчуждение само по себе в качестве персонального антибиотика от тоски по дому. В определенной степени, все трое исследуемых мною автора — Набоков, Бродский и Кабаков — могут быть признаны офф-модернистами; они смотрятся эксцентрично на общем фоне художественного мейнстрима, они экспериментировали с понятием времени и обратили прием остранения в стратегию выживания. Их автобиографические тексты и произведения искусства были не только нежными воспоминаниями о прошлом, но также и осознанными рефлексиями на тему ностальгического нарратива. Все трое были одержимы домом и возвращением домой, и никто из них так и не вернулся в Россию. Напротив, невозвращение домой стало движущей силой их искусства. Набоков в своей художественной литературе воссоздавал возвращение домой во множестве всевозможных жанров; Бродский создал обширную поэтическую империю, необитаемую землю, несущую отпечатки его родины и обретенной иной страны. Кабаков в своих работах подвергал советский дом бесконечному ремонту. Все трое создавали не только пространственные, но и временные лабиринты: Набоков помышлял об обратимости времени; Бродский осмыслял исходную точку изгнания; а Кабаков пытался схватить медленное течение советского времени стагнации в своих тотальных инсталляциях. Более того, эти три художника живут в определенной «диаспоре памяти», если использовать выражение писателя и критика Андре Асимана[650], память, которая больше не имеет единой привязки к родному городу, но раскрывается через взаимное наложение родной и чужой земель.