Будущее ностальгии

Набоков, Бродский и Кабаков предлагали альтернативные перспективы не только для России, но также и для Соединенных Штатов и противостояли сентиментализации иммигрантской истории и коммерциализации ностальгии. Они совмещали любовь с отстраненностью, настаивали на разделении чувственного и сентиментального и развивали этику воспоминаний. В интервью с иммигрантами из бывшего Советского Союза я заметила, что их способы обживания домов на чужбине часто следуют аналогичным дуалистическим принципам разделения отстраненности и нежности.

Арджун Аппадураи[651] предположил, что в свете глобализации, массовой миграции и развития электронных медиа человеку необходимо переосмыслить значение понятия «locale»[652]. Это больше не определенное место, к которому принадлежит человек, но скорее — социальный контекст, который человек может привнести в диаспору. Тем не менее ностальгия зависит от материального начала места, чувственного опыта, запахов и звуков. Мне ничего не известно о ностальгии по домашней страничке; скорее, объектом ностальгии является невиртуальный низкотехнологичный мир[653]. В этом ключе locale — это не только контекст, но также и воспоминания об ощущениях и материальные осколки прошлой жизни.

Литературные и метафорические дома, конкретные места и воображаемые родины, так же как и их проницаемые границы, будут исследованы совместно. Нет на свете места лучше родного дома, но в некоторых случаях дом сам по себе перемещается и намеренно переосмысливается. В своей фантазии о глобальном аукционе ностальгии Салман Рушди не находит пути назад в Канзас: «…подлинный секрет рубиновых туфелек, а он состоит совсем не в том, что "нет на свете места лучше родного дома". Скорее, "нет на свете такого места, как родной дом", за исключением, конечно, тех домов, которые мы сами для себя устроили или кто-то устроил для нас — в стране Оз (а она повсюду, куда ни посмотри), да и в любом другом месте, кроме того, откуда мы начали»[654].

Глава 13 Подложный паспорт Владимира Набокова

«Ло-ли-та» — это название нового магазина на Невском проспекте в Санкт-Петербурге, который выставляет сине-пурпурное нижнее белье в окне с приглушенным светом. Когда бы я ни навещала Петербург, «Ло-ли-та» закрыта на переучет с все той же фотографией незапоминающейся блондинки за криволинейными прутьями решетки окна, встречающейся взглядом с любопытным прохожим. Я поворачиваю с Невского на Большую Морскую, разыскивая дом Владимира Набокова, «стильное, на итальянский пошиб здание <…> из финского гранита»[655]. С переименованием Ленинграда в Санкт-Петербург изгнанникам из былого Петербурга позволили вернуться — в качестве туристов или призраков. Набоков даже и не мог предвидеть, что всего через каких-то двадцать лет после его смерти дом из розового гранита получит новую мемориальную доску с его именем, так же как и мини-музей.

Петербург, 1997. Фотография: Светлана Бойм

«Замечательная деревянная отделка в вестибюле была сохранена, — объясняет музейный экскурсовод, — но кожа, которая покрывала стены, исчезла — возможно, была использована для изготовления сапог для Красной армии». С большим трепетом я касаюсь «набоковских дверных ручек», которые выдержали войны и революции. Кабинет, принадлежавший отцу Набокова, конституционному демократу и либеральному министру временного правительства, занят коммерческим банком. Старый камин с тончайшей выделки деревянной резьбой украшен картинкой из постсоветского календаря нового мясокомбината с поэтическим названием «Парнас». Мой экскурсовод не заинтересован в Парнасе новых русских. «На потолке были изображены небеса и облака, — говорит он мечтательно. — Они не сохранились».