Будущее ностальгии

Явление бездомного лебедя — это весьма многозначительный момент иронического прозрения в повествовании. Ироническое прозрение — это своего рода момент несовершенства, роковое совпадение или некоторое недопонимание. Иронические прозрения приоткрывают узоры памяти и судьбы, но не позволяют автору овладевать ими и создавать дающую спасительный выход из положения единую картину событий. Таким образом, ирония заключается в том, что сам хозяин иронии, на деле, не властен над головокружительным танцем судьбы.

Только после того как история о страданиях Mademoiselle поведана, Набоков наконец позволяет себе обозначить намеки на свои личные трагические утраты, которые он хотел бы разделить со своей престарелой гувернанткой. Это касается трагической гибели его отца — события, которое красной нитью проходит через его автобиографию: «люди и вещи, которых я, в безопасности моего детства, любил сильнее всего, обратились в пепел или получили по пуле в сердце»[710]. Тайные или явные отсылки к теме трагической гибели отца писателя появляются в конце почти каждой из глав книг[711]. Убийство отца не позволяет писателю, мысленно возвращаясь назад, приукрашивать прошлое. Пепел — это напоминание о невозможности возвращения на родину.

Иронические прозрения приобретали и еще более непредсказуемые отголоски. Во время написания этой истории Набоков не мог и представить себе, что почти полвека спустя он, как и Mademoiselle, обретет свой дом на швейцарском озере. Он также не знал, что ему было уготовано заранее лицезреть пейзаж своей смерти. Владимир Набоков умер недалеко от своей бывшей гувернантки, в гранд-отеле «Montreux Palace», украшенном лебедями.

Изгнание по выбору

«Перелом моей собственной участи дарит меня, в ретроспекции, обморочным ("syncopal") упоением, которого ни на что на свете не променяю», — пишет Набоков в своей автобиографии. Слово «синкопа» имеет лингвистическое, музыкальное и медицинское значения. В лингвистике это относится к «сокращению слова путем выпадения безударного звука, буквы или слога, как правило в середине слова». В музыке это понятие указывает на изменение ритма и смещение акцента: «смещение акцента в пассаже или композиции, которое возникает при переходе с сильной доли такта на слабую». В медицине это относится к «кратковременной потере сознания, вызванной кратковременной анемией, обмороком»[712]. Обморок — противоположность символу и синтезу. Символ, от греческого σύμβολον, что означает бросать вместе, представлять одно через другое, преодолевать разницу между материальным и нематериальным мирами. Синкопальная история изгнания основана на чувственных деталях, а не на символах. Набоков, как известно, подозрительно относился к символам, полагая, что они «вытравливают душу», замораживают «всякую способность наслаждаться забавами и очарованием искусства»[713]. Однако детали являются «сущностями духа», которые оживляют любопытство, делая жизнь и искусство непредсказуемыми и неповторимыми. Синкопация не помогает заново обрести потерянный дом. То, что она может дать, — это преобразование утраты в музыкальную композицию, обращение боли в загадку художественной формы.

Набоков был весьма обеспокоен тем, что его ностальгия будет неверно истолкована — как извечная русская тоска или, что еще хуже, как причитания русского помещика, потерявшего в годы революции свою недвижимость и успех[714]. «Тоска по родине, которую я питал все эти годы, есть лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству, а не печаль по утраченным банкнотам. <…> Выговариваю себе право горевать по экологической нише: …в горах Америки моей вздыхать по северной России»[715].

Таким образом, объектом ностальгии Набокова является не просто «Россия», а одна местность в России[716], экологическая ниша. Он утверждает, что познал «прелести ностальгии еще задолго до того, как революция уничтожила обстановку его детских лет»[717]. В конце концов Набоков сделал свою ностальгию персональной и творческой, независимой от внешних обстоятельств. Навязанное изгнание становится добровольным. На вопрос настойчивого интервьюера о том, верит ли он в Бога, Набоков ответил: «Я знаю больше, чем могу выразить словами, и то немногое, что я могу выразить, не было бы выражено, не знай я большего». Набоков до самой смерти не причислял себя ни к одному из известных институтов церкви и никогда не писал ничего похожего на метафизический трактат или общую систему мышления. Литературное творчество было его мировоззрением и его философией. Исчерпывающее раскрытие всего было бы равносильно гибели рано наметившегося у писателя проекта бессмертия; это можно сравнить с принудительным возвращением в воссозданный дом. Писатель выбрал изгнание.