Будущее ностальгии

«Помню, например, что в возрасте лет десяти или одиннадцати мне пришло в голову, что изречение Маркса «Бытие определяет сознание» верно лишь до тех пор, пока сознание не овладело искусством отчуждения; далее сознание живет самостоятельно и может как регулировать, так и игнорировать существование»[734].

Необычайно проницательный одиннадцатилетний Бродский доводит официальный лозунг до полного абсурда. Советское материальное существование и визуальная пропаганда определяли сознание до такой степени, что сознание человека обращалось к рефлексии сопротивления и искало способы «оставаться самим собой». Марксистский лозунг, о котором вспоминает Бродский, сформировал несколько поколений альтернативно мыслящих советских граждан (отнюдь не все из них были диссидентами), которые приняли этику отчуждения.

Слова «отчуждение» и «отстранение» вовсе не имеют негативных коннотаций, заявленных как в марксизме, так и в современной американской поп-психологии. Отчуждение — едва ли простой симптом болезни, которая может привести к хронической ностальгии; оно также может обеспечить временное исцеление. Практика творческого отчуждения и медитации восходит к философам-стоикам, первым «безродным космополитам», которыми так восхищался Бродский. В начале XX века отстранение было заново открыто Бертольтом Брехтом и в то же время развито русскими критиками-формалистами и авангардными художниками. В 1916 году Виктор Шкловский заявил, что остранение является фундаментальным художественным приемом, который отделяет искусство от не искусства. Остранение означает больше, чем дистанцирование и создание странностей; это также дислокация, dépaysement[735]. «Стран» является корнем русского слова, обозначающего государство — «страна». В этой концепции поэтический язык всегда является иностранным языком. Прибегая к остранению, художник не просто переносит что-либо из обыденного контекста в художественную конструкцию; он также помогает «вернуть ощущение» в саму жизнь, заново изобрести мир, пережить его заново. Остранение — это именно то, что делает искусство искусством; но в то же время оно оживляет саму жизнь и выражает сам смысл жизни. Обыденную жизнь можно реабилитировать, только если она имитирует искусство, но не наоборот. Похоже, что концепция творческого остранения Шкловского обживает романтическую и авангардную мечту о реверсивном мимесисе, который побуждал бы людей строить свою жизнь по законам искусства[736]. Однако остранение не допускает плавного перетекания жизни в искусство, в виде эстетизации политики или вагнеровского всеохватывающего тотального искусства[737]. Искусство имеет смысл только тогда, когда оно не находится полностью на службе у реальной жизни или realpolitik и когда сохраняется его странность и самобытность; поэтому прием остранения может одновременно задавать и исключать независимость искусства.

Разговоры про остранение повседневной жизни в период социальных потрясений, революции и гражданской войны могут показаться почти непристойными. Обыденная жизнь была до такой степени разрушена, что для художественной трансформации там оставалось немного места. Более того, к концу 1920‑х годов практика эстетического остранения стала политически неблагонадежной. В своем дневнике от 1927 года литературный критик Лидия Гинзбург отмечала: «Веселые времена обнажения приема прошли. <…> Сегодня такое время, когда прием нужно прятать как можно дальше»[738]. За пятьдесят лет до Бродского Виктор Шкловский перефразировал тот же марксистский лозунг: «Бытие определяет сознание, а совесть остается неустроенной»[739].

В конце 1920‑х годов теория художественного остранения превращается в теорию несвободы. Чтобы проиллюстрировать это, Шкловский предложил анекдот про Марка Твена, который писал письма в двух экземплярах: первый предназначался для его адресата, а второй — для личного архива писателя. Во втором письме он записывал то, что он действительно думал. Эта концепция двоемыслия становится основополагающей фикцией советской интеллигенции — умением читать между строк и понимать друг друга с полуслова. В период с 1930‑х по 1980‑е годы эзопов язык связывает воображаемое сообщество альтернативно мыслящих советских граждан. К 1960‑м годам искусство остранения превратилось в искусство обыденного инакомыслия, которое не обязательно переводилось в политический протест, а скорее было вопросом личной свободы, практикой поведения в обществе близких друзей.

Второе детское воспоминание о пробуждении сознания, упомянутое в сборнике «Меньше единицы», касается отчуждения иного рода, связанного с ощущением постыдности собственной идентичности.