Будущее ностальгии

Мухи, которые тянутся к мусору и общественным туалетам, так же как Кабаков, вызывают образ низкокачественной «восточной» гигиены. Они играют на разных национальных мифах; мух можно рассматривать как прототипических россиян, что было описано Чаадаевым, как «кочевников», которые не знают ни прошлого, ни будущего, как странствующих евреев или безродных космополитов. Мухи не являются ни священными, ни профанными, они противостоят традиционной человеческой пространственной ориентации и могут легко цепляться за пол и потолок, наверху и внизу. Они летают вопреки нынешним иерархиям в мире искусства, слоям дискурса, институциям. Никакое модное словечко не определит муху. Они дрейфуют в сторону отходов прошлого, руин и бытового мусора, но они также являются известными эскапистами, которые не стесняются покидать любой старый дом и улетать в открытое пространство будущего.

Муха — это проекция наших желаний и прототекст для разнообразных дискурсов по методологии. Это также канал для воспоминаний и мифологем. В одном из текстов на выставке упоминается самая известная муха в советской детской литературе — позолоченная Муха-цокотуха, великая авантюристка и муза каждого советского ребенка. (Слово «муха» в русском языке имеет женский род — муха феминна, так же как и инсталляция. Кабаков исследует этот вопрос в своих теоретических текстах.) В поэме Корнея Чуковского Муха-цокотуха спасена от злого паука, дальнего родственника тоталитарного тирана со зловещими усами (уклончивая, но вполне читаемая отсылка к Иосифу Сталину). Кабаков был успешным иллюстратором детских книг в течение двадцати лет, а также неофициальным художником. Детская литература имела уникальную функцию в советской традиции: с 1930‑х по 1970‑е годы она служила последним прибежищем советского авангарда. В 1930‑е годы многие экспериментальные поэты, в том числе Олейников и Хармс, впоследствии погибшие в сталинских лагерях, получили работу благодаря Корнею Чуковскому и нашли прибежище в детской литературе. Таким образом, воспоминания о детстве, история угнетения альтернативного искусства и скомпрометированные стратегии выживания тесно связаны с бывшим советским художником.

Разумеется, нет необходимости ловить муху Кабакова. Муха является не символом, а скорее многообразной метафорой для мышления и искусства. В недавней американской шоу-экспозиции экран со ссылкой на Муху-цокотуху, саму по себе не особенно актуальную для американских зрителей, не был ярко освещен. Приглушенное освещение в галерее создало дразнящую атмосферу барочной светотени chiaroscuro, раскрыв границы нашего просвещенного понимания. Один встревоженный посетитель рядом со мной задавался вопросом, действительно ли тень на стене была реальной или нарисованной.

Основная идея выставки заключается в том, что тень мухи, по крайней мере, такая же реальная, как и все остальное. Инсталляция Кабакова не является симуляцией; скорее, она создает свою собственную материальную среду, в которой трещины на стене и пятна на потолке прилежно освещаются как последние ностальгические следы утраченной материальности. Инсталляция схватывает иной темп времени — детства или минувшей эпохи, в которой можно наблюдать за взаимодействием света и тени и задаваться вопросом о причудах случайности и материальных непредвиденных обстоятельствах. Trompe I'œil принадлежит к иной темпоральности. Материалы здесь демонстративно дешевы; нет компьютерной графики, нет телевизоров, и даже фотографии, кажется, имеют тот специфический оттенок цветных фотоснимков, сделанных (в лучшем случае) в ГДР. Как будто тактильная материальная среда должна быть защищена в музее, поскольку на улице «все аутентичные материалы», по словам художника, были подменены заменителями, подделками и виртуальностью. В конце концов, мухи, остановившиеся в воздухе, зафиксированы в своем полете. Выставка утраченной цивилизации объединяет искусство и науку, восходящую к ранним временам эпохи модерна, когда эти две ветви человеческого знания были тесно связаны между собой, так же как аллегория и факт. Здесь есть что-то от той самой барочной чувственности, которая предвидит потерю смысла, но все же отказывается его отбросить. Тем не менее музей Кабакова из вселенной мух, сочетающий искусство и науку, является любительским и провинциальным; его автор — не гений, не человек эпохи Возрождения, а «маленький человек» с наивными помыслами.

В свете текущих дискуссий о конце истории, конце тысячелетия и конце искусства, мухи Кабакова приобретают еще один смысл. Когда его спросили, почему в его работе не хватает апокалиптического измерения, несмотря на его увлечение мусором и отходами, Кабаков ответил: «Башни могут погибнуть, все исключительные объекты и отдельные лица могут погибнуть, но что-то среднее, вечно живое, наполненное каким-то вечным процессом, будет сохранено навсегда. Возможно, и у меня есть жизнеспособность насекомого»[825].