Будущее уже не то, что прежде

Представьте, что вы живете в Кливленде и решили сходить на матч «Браунз» (Cleveland Browns — футбольная команда (американский футбол) из г. Кливленда (штат Огайо). Вот вы сидите на стадионе с хот-догом и бутылкой пива, готовитесь насладиться игрой, и тут суровый голос диктора вторгается в ваш праздник и мрачно произносит:

«А теперь, леди и джентльмены, мы просим вас обнажить головы и вместе с нами почтить минутой молчания память сорока трех неприятных, умственно отсталых тучных боливийских учителей танцев, погибших сегодня утром от несчастного случая на американских горках в парке аттракционов под Ла-Пасом. Очевидно, они разом встали на крутом вираже и их выбросило в прохладный свежий ла-пасский утренний эфир. Будучи тяжелее воздуха, они проломили крышу развлекательного павильона и рухнули на компанию клоунов, убив их всех и до неузнаваемости обезобразив их красные носы».

В толпе слышатся смешки. Американский диктор продолжает: «Леди и джентльмены, чтобы вам это не казалось забавным, чтобы вам не захотелось посмеяться, я прошу вас — пожалуйста, — поставьте себя на место осиротевшего боливийца, который мог бы сейчас сидеть рядом с вами. Мысленно поменяйтесь с ним местами. Представьте, что вы приехали в Боливию и пошли на футбольный матч. Представьте, что вы сидите на стадионе с буррито и бутылкой местного пива и готовитесь насладиться игрой, и тут суровый голос боливийского диктора вторгается в ваш праздник и мрачно произносит:

«Сеньоры и сеньориты, мы просим вас снять сомбреро и присоединиться к momento de silencio в память сорока трех умственно отсталых тучных неприятных американских ветеринарных инспекторов, погибших сегодня утром от несчастного случая на колесе обозрения во время карнавала в пригороде Аштабулы, штат Огайо».

Боливийский диктор продолжает: «Очевидно, огромное колесо перестало слушаться оператора и, бешено вращаясь, выбросило несчастных ветеринарных инспекторов в горячий влажный среднезападный эфир. Будучи тяжелее воздуха, они проломили крышу павильона, где проходило шоу уродов, и раздавили мальчика-собаку вместе с его игрушками для грызьбы».

И представьте, что, сидя там в Лап-Пасе и слушая все это, вы видите рядом с собой какого-то боливийского умника, который хихикает и тычет в бок приятеля. Могу ли я предположить, что вас немало разозлит подобное неуважение к американцам?

И, могу я добавить, разозлит справедливо?» Американский диктор продолжает взывать: «Итак, леди и джентльмены, с мыслями о многочисленных скорбящих боливийцах, что могут сидеть сегодня рядом с вами, и сдерживая естественный человеческий порыв от души посмеяться, когда умирает другой, давайте попробуем еще разок — теперь уж как следует — почтить минутой молчания память сорока трех неприятных, умственно отсталых тучных боливийских учителей танцев, погибших сегодня утром от несчастного случая на американских горках в парке аттракционов под ЛаПасом. Не говоря уже о несчастных ни о чем не подозревавших клоунах, которые в тот момент беспечно заряжали под краном свои водяные пистолеты».

Вы понимаете, с какой проблемой сталкиваются оба диктора: болельщики просто не в состоянии поддержать тему. Но я болельщиков понимаю и сочувствую им. Потому что, сказать по правде, я тоже не знаю, что делать во время минуты молчания. А вы знаете? Чем нужно заниматься? Чего от нас ждут? Хотят ли, чтобы мы молились? Но нам этого не говорят. Если хотите, чтобы я помолился, так и скажите. Я помолюсь — не вопрос, но, по крайней мере, имейте вежливость вслух об этом попросить.

Куда там. Нам не дают никаких наставлений, никаких подсказок. Я честно не знаю, что делать. Бывает, я погружаюсь в злобные мысли: желаю моим соседям по стадиону всяких бед; или представляю, будто стою голым перед мемориалом Линкольна и у меня наступает эрекция; или воображаю тысячи пингвинов, изрубленных в куски оравой приплывших на барже молодых ученых. Но чаще я просто до одури скучаю и ищу, чем бы занять мысли.

Однажды я изучал прыщи на шее мужика, сидевшего впереди, и надеялся отыскать такой, чтобы в середине рос волосок, который можно выдернуть, пользуясь оживлением в перерыве. В другой, более счастливый раз я обнаружил, что пялюсь на огромные, но идеальные по форме груди соседки слева: эти холмы плоти мерно вздымались и опадали под солнцем позднего октября. И мои мысли приняли романтически-нежное направление: «Е-мое! Какие сиськи! Вот это, мать твою, буфера — супер! Пойти, что ли, в буфет, купить сосиску, спрятать в штаны, а в перерыве резко вынуть, булочку съесть, а саму сосиску сунуть… Ну-у! Она, скорее всего, из тех нервных телочек, которые думают, будто я с приветом. Она ведь не знает, что дело в застенчивости».