Буян

Евдоким без сил опустился на скамью. Минаев рассказал. В тот вечер к Попкову пришло несколько соседей из молодежи, завернули на огонек и братья Минаевы. Разговорились о том о сем, что творится кругом, и съехали само собой на манифест. Мужики слушали, говорили, одни входили в избу, другие выходили, и какой-то подлец донес уряднику Жилину, что-де приехал студент и устроил у Попкова незаконное сборище. Тот — к волостному старшине; решили пресечь крамолу действием. Позвали нескольких темных стариков и шепнули им, что, дескать, чужой отбирает подписки для бунта и так далее. Старики эти за каких-то полчаса взбулгачили все село. Мужики под водительством полиции направились к Попкову. Вошли в избу чин-чином, постояли у дверей, вдруг один дунул на лампу, а остальные набросились на приезжего. Он как-то выскользнул, забился в угол, но его выволокли, стали избивать. Все же братья Минаевы и сам Попков отстояли его, подтолкнули к двери, шепнули: «Тикай на двор!» Он выбежал, а там — еще целая ватага с кольями. Так и убили человека ни за что ни про что. И плакал, и богом просил отправить его к становому, кричал, что умирает невинно — ничего не помогло. Минаевых и Попкова тоже побили изрядно, но полиции показалось мало: ночью стражники с толпой ходили по селу и били окна у тех, кто был на собрании у Попкова. Утром приехал пристав. Ожидали арестов за убийство, но пристав никого не арестовал, а убийц так даже молодцами назвал. Сказал, что с господами агитаторами так и следует расправляться. А сегодня поутру заявился судебный следователь, допросил виновных и тоже никого не арестовал.

— Живем, как в осажденном Порт-Артуре… — пожаловался Минаев. — Вечерами у окон не садимся. Достал эту из подпола, — погладил Минаев ладонью по цевью старенького ружья. — Полезут — буду биться насмерть. Да не полезут… — сказал он погодя и уже тише и с уверенностью добавил: — Сожгут. Сожгут… — повторил еще раз и посмотрел на черные головенки ребят, приникших в углу к нарам.

Молчали долго, потом Евдоким спросил:

— Неужто у вас совсем нет здравомыслящих людей, чтоб дать изуверам отпор?

— Как не быть! Молчат. Защиты ждать неоткуда.

— Так самим надо защищаться!

И Евдоким начал рассказывать о Старо-Буянской республике, о новых порядках, о боевой дружине, но разговор не получался.

— «Товарищ»-то у вас есть? — спросил Минаев. Евдоким показал смит-и-вессон. Минаев кивнул головой. — На шестерых хватит… А вас что к нам привело?

Евдоким сказал, что прибыл от Самарского комитета рабочей социал-демократической партии рассказать крестьянам о манифесте и о событиях в Старом Буяне.

— Что вы! Что вы! — замахал взволнованно руками хозяин. — Убьют. Больно много темноты здесь. Уж на что священник, и того в студенты зачислили после того как манифест им прочитал.

— Вот и надо объяснить мужикам как следует, — настаивал Евдоким. С большим трудом удалось Минаеву отговорить его.

Евдоким видел: хозяева явно опасаются, как бы не повторилось то, что произошло три дня назад. Правда, разговора об этом не было, но зачем подвергать людей риску? И он сказал, что ночует на постоялом дворе. Минаев смутился, но удерживать не стал.

Евдоким шел по улице и думал о печальной судьбе Михешки, о его невеселой жизни и ужасной кончине. Пренебрежение и недоверие к нему, слабому осколку кулацкого мирка, тянувшемуся зачем-то к революции, собственное недоброе отношение к своему незадачливому зятю казались теперь Евдокиму несправедливыми. Он вспомнил последнюю встречу на съезде, круглое, точно припухшее лицо Михешки — теперь оно как бы плавало перед его глазами. Когда стали голосовать за раздел земли, Силантий так громко и одобрительно хлопал, будто этим разделом землю у него не отбирали, а наоборот, прирезали.

— Вы-то чего радуетесь? Клин ваш обчекрыжат до нормы, — не вытерпел Евдоким.

— Не-е… У меня все засеяно. До следующего года не тронут. Разве ты не слышал, сваток?

— Не в этом году, так в следующем, — словно бы с удовлетворением заметил Михешка отцу.

— Ну, ты… Там видно будет…

Он кинул мгновенный острый взгляд на сына и закрыл глаза. А когда открыл и посмотрел на Евдокима, в них было спокойствие, ленца и превосходство. Сказал шепотом:

— Революции нужны деньги, а деньги у богатых, сваток. Да… Вот и смекай, что получит тот, кто те денежки платит…

Жаль Михешку, и зло берет. А на кого зло? На самого покойника — несчастного, наивного и близорукого? На диких темных мужиков? В эти минуты Евдоким не испытывал ни малейшего желания проповедовать им. А Михешку жалко.

«Завтра же, — решил Евдоким, — вернусь в Старый Буян и сообщу Силантию и Арине о несчастье. Пусть едут сюда и заберут мертвого».

Переночевав на заезжем дворе, он зашел перед дорогой в трактир поесть. Пока харчился, в зал вошли два стражника. Сели за стол по соседству, достали из сумки бутылку водки, велели дать закуски. Распили на скорую руку бутылку и принялись есть. Затем вынули вторую. Один из стражников ушел, вместо него появился третий, совсем молодой. Он тоже осушил стакана два. Заговорили громче. Молодой, видимо, продолжая ранее начатую речь, сказал: