Буян

— Слабоват в коленках его высокопревосходительство Дурново… А придись на меня, я не стал бы заглядывать в зубы смутьянам, кто да что, да как его фамилия… Р-раз! И на перекладину. В каждом городе тыщу-другую. В один день. Чтоб страху больше. А остальных — в плети! И такая наступила бы тишь, да…

— А что ж тогда делать нам, господин Макухин? — перебил насмешливо другой стражник — кудрявый красавец с бледными нагловатыми глазами.

— На наш век с тобой — ого-го! Нечисти хватит… Знай сполняй, что прикажут.

— Э! Ну тебя… Ты, как Понтий Пилат: прикажут, так отца родного распнешь на кресте, — почесал светлые кудри собутыльник.

— Ха-ха! А отцу бунтовать дозволено? То-то!.. Господ революционеров распинать небось не придется… Фьють! — показал он на шею, — и со святыми упокой… Ну, ты, Понтий, допивай да двинемся: путь неближний.

— И то пора… — согласился кудрявый, выливая остатки в стакан.

«Живодеры… — подумал Евдоким. — Вот такие и Анну убили и мужиков глупых натравили на несчастного Михешку. Эти пострашнее бандитов с большой дороги. Те хоть перед богом, перед загробной жизнью вину чувствуют, а этаким совесть ни к чему, их государство прикрывает, поступки доблестью считаются».

Евдоким посмотрел через плечо в окно. По ту сторону улицы стояла телега, запряженная парой. У передка ее покуривал третий стражник, а на телеге спиной к Евдокиму лежали двое арестованных, связанных по рукам и ногам. Неподалеку от них топтался деревенский люд, глазел, спокойно переговаривался. В груди Евдокима вспучилась злоба. Вот так же равнодушно, вот такой же народ торчал и тогда в Петербурге, когда на Семеновской площади вешали лучших сынов его: Желябова, Кибальчича, Перовскую, Михайлова. Перед ними трепетали цари, а народ, за который принимали смерть революционеры, стоял, глядел, как в цирке, и щелкал семечки. Евдоким вздохнул и впервые подумал, что все, чем занимался он прошлые дни, — вовсе не то, что надо.

Половой поставил на стол миску соленых пунцовых помидоров, и они показались Евдокиму сгустками застывшей крови. Гулко грохнула тяжелая дверь трактира, удар этот прозвучал, как револьверный выстрел. Опять пришла на память Анна: в сером тонком платье, в шляпке с вуалью, закрывающей лицо, и кладбищенская ограда, навеки разделяющая их, рухнула, пахнуло разогретыми лепестками цветущего сада. Руки Евдокима упали на колени. В мозгу начало зреть какое-то решение, но было оно еще неясным. Все прошлые дни и недели в крови пульсировало чувство вины перед Анной, и он знал, что оно никогда не исчезнет. И смерть Михешки не затушевала его, более того: оно стало определенней, у него появилось имя — неудовлетворенная месть.

Евдоким покосился на самодовольные, покрасневшие от выпитого лица стражников. «Месть — оружие слабых» — вспоминалась вычитанная где-то книжная мудрость. Евдоким криво усмехнулся. Это, видимо, так. Какая кому польза, если двое-трое таких уйдут со света? А ему самому-то станет легче, если он перестреляет стражников? «Нет, — подумал Евдоким с тоской, — сами по себе они слишком мелкие сошки».

Стражники ушли. Телега с арестованными не спеша затряслась по выбоистой дороге. Евдоким встал и потянулся к окну. Было такое ощущение, будто телега потащила его за собой на длинной веревке.

Внезапно пришло решение: он освободит связанных арестантов. Это более важно, чем личная месть. Он спасет их, чтобы революция не потеряла еще двух своих бойцов. Как это сделать, Евдоким пока не знал.

На дворе косо светило тускловатое солнце, судачили, громко сквернословя, мужики. Евдоким посмотрел по сторонам. Там, где недавно стояла телега, глядя ей вслед, болтали женщины. Евдоким принял беспечный вид и, подойдя к ним скучающей походкой, спросил:

— Куда их повезли?

— Известно куда! — усмехнулась одними губами женщина с пустыми ведрами на коромысле. — В Голубовку, в острог.

— Далековато…

— Где ж далековато? Восемнадцать верст по тракту, а ежели через бугор проселком, так больше десяти и не наберется, — возразила другая.

— Куда им спешить, несчастным… — вздохнула та, что с ведрами.

— М-да… Спешить некуда, — согласился Евдоким и пошел вразвалочку дальше. Однако стоило ему выйти за село, как он тут же припустил во весь дух, собирая штанами все репьи, что попадались на пути. В распутицу это была дорога — спаси господи! Аршинной глубины следы от колес и копыт, прихваченные морозом, застыли беспорядочными ухабами. Спина Евдокима взмокла, он расстегнул теплую куртку, но не остановился, резал прямиком к тракту, пока не успела обогнать телега. А дальше что? Этого он себе по-прежнему не представлял.

Показался перелесок на пригорке, за ним — столбовая дорога. Евдоким постоял немного, отдышался, всматриваясь вдаль. Место бойкое, хватает и пеших и конных. Вон проехал тарантас, проскакали двое верховых, опять какой-то экипаж протарахтел… А вот и подвода показалась.