Буян

Смурая очередь ожидающих подвинулась, пропуская носилки с больной. Евдоким шел, как по горячим углям. Только здесь сообразил он, в какую авантюру втравил его проклятый Череп! Уж который раз приходится из-за него висеть на волоске! Ведь достаточно полицейскому либо солдату приподнять на «беременной» пальто, как все откроется — и тогда арест. Да что арест! Все откопают, все припомнят, все на один шомпол нанижут. «Вешалка обеспечена», — думал он в томительной тревоге.

Но вот — выход. Держись, Евдоким! Внизу — солдатские папахи, штыки, высокие ермолки городовых, сдержанный говорок: «Носилки пропустите, носилки! Дама в интересном положении… В обморок впала…» Ступенька, вторая, третья… последняя. Сотни глаз смотрят косо, осуждающе. Поворот направо. Уф!.. Пронесло… Ой, нет. В спину — суровый жандармский голос:

— Ай-ай-ай! Почтенная госпожа, а шляется по митингам!

— И то!.. Стыдно, видать, глаза закрыла…

Но «санитарам» — плевать: выбрались. Теперь скорей за угол, от солдат подальше. Наддали изо всех сил. Евдоким взмок, захмелел даже, не столько от трудов, сколько от переживаний. По Москательной пошли тише, с оглядкой, то и дело оборачиваясь — не увязался ли кто. У семнадцатого дома парадная предусмотрительно приоткрыта. Шмыгнули в темноту.

— Гри!.. — послышалось приглушенно. Фролов ответил на оклик. Носилки опущены на пол. Вдруг Евдоким почувствовал, как его схватили за руку, потянули вниз. От неожиданности он наклонился почти к земле и услышал у самого уха жаркий шепот:

— Спасибо! Спасибо за все! Должница твоя навек!..

К руке его прикоснулись горячие губы. Шорох… резкий, как выстрел, стук упавшего оружия и… все.

— Муза! — воскликнул Евдоким, осененный мгновенной догадкой. Он зашарил лихорадочно вокруг себя в темноте, наткнулся на пустые носилки, прислушался. Наверху скрипнула деревянная ступенька, глухо хлопнула дверь.

— Григорий! — позвал Евдоким нетерпеливо.

— Ш-ш-ш… — прошипел Фролов откуда-то сверху. Затем протопал к двери парадного, приоткрыл, выглянул наружу… — Чего торчишь? Кругом филеры, как собаки, рыщут… Забирай носилки!

Евдоким послушно сложил носилки, вскинул на плечо, вышел на улицу. Минули один двор, другой. Оглянулся. Фролов шел сзади шагах в двадцати. Евдоким швырнул носилки через забор, в чей-то палисадник, свернул к «народке», где толпился еще люд. Из разговоров зевак он узнал, что вечером возле Всесвятского кладбища была стрельба. Председатель Совета Михаил Заводской повел сотни полторы дружинников на выручку осажденным в «народке», но не пробился сквозь густой заслон фронтовиков из Маньчжурии. Было уже далеко за полночь. Солдаты все еще стояли в оцеплении, а из здания медленно сочилась тонкая струйка измученных страхом и ожиданием людей. Промелькнул раз-другой Фролов с поднятым воротником, в нахлобученной на глаза шапке, видимо, высматривал что-то, затем исчез. Евдоким стоял среди людей по ту сторону улицы. Странная встреча с Музой разворошила в нем застывшее, устоявшееся. Точно гроздья пузырьков со дна озера, всплывали воспоминания: неопределенные, нечеткие, проносились мельком и лопались. От прошлого не избавишься до последней своей черты, не отрешишься никогда. Раздавили на глазах Буян, теперь — «народку». А дальше жизнь пойдет и вовсе наперекос, через пень-колоду… Чувство это с каждой, минутой крепло и, как нередко бывает с теми, кто «не притерся к людям», превращалось в горькую уверенность.

Последние узники «народки» оставляли помещение. Послышалась команда, и солдаты, взяв ружья на плечо, помаршировали куда-то. Улица пустела, но ни Кузнецова, ни Череп-Свиридова, ни Чиляка не видно. Быть может, они выскочили, когда Евдоким таскал носилки? Шестой час утра, больше ждать нет смысла, надо где-то переночевать. Шура Кузнецов дал адресок, сказал, что при крайней нужде можно пересидеть там денек-другой.

…Что это за квартира на Казанской улице, семьдесят один, Евдоким не знал, а между тем там помещался штаб одной из боевых дружин. Самого хозяина, командира дружины, дома не было: лежал в земской больнице, тяжело раненный. Недавно близ села Усолье в удельном лесу во время испытания бомбы в его кармане взорвался запал. Обычно в квартире постоянно обитало шесть-семь дружинников, но в эту беспокойную ночь успело перебывать человек двадцать. Приходили взбудораженные, шумно разговаривали, брали или оставляли оружие, уходили.

Кузнецов, выскочив удачно из «народки», задержался на квартире дольше всех. Евдоким не появлялся, и он решил идти домой: завтра поутру партийное собрание, надо хоть немного поспать. Солдат-запасник Сечкин, с которым ему предстояло идти вместе, стал отговаривать его, мол, до утра осталось всего ничего, так что лучше переночевать здесь. Но Кузнецову страсть как не хотелось оставаться — хоть убей! Задетый его упрямством, Сечкин подхихикнул:

— Папки-мамки боишься?