Буян

А оратор между тем заливался соловьем. Голос у него звучал певуче-мягко, слова рассыпались серебряными полтинниками. Он сделал эффектную паузу, и в этот момент раздался громкий, но предельно любезный голос Коростелева:

— Милостивый государь, да ведь у вас великолепный тенор! Вы поете?

— Н-никак нет. То есть как пою? — переспросил тот сбивчиво и захлопал главами.

— Вам же надо петь! Непременно надо петь! — уговаривал Коростелев, продвигаясь вперед, и вдруг быстро взбежал наверх. Высокий, поджарый, встал рядом с изнуренным барином, показал на него большим пальцем: — Слышали, как славно заливается, а? Точно приказчик, которому хоть помри, а надо сбыть лежалые хомуты… Так что, мужики, готовьте загривки! Дума поспособствует…

Согласный гул пропорхнул по сходке. Ниспровергнутого, обиженного оратора сопровождали крики и смех.

— Вы больше слушайте их погудки — им того и надо! Ведь они, народолюбцы, считают вас наивными ребятенками, которым сули поболее да ври поскладнее — так и уши развесят, — продолжал Коростелев. — Ведь все они хотят одного; опереться на вашу силу, к другой силе — к промышленным рабочим им доступа нет. Пролетариата они боятся, а вас, деревенских, считают темными, мягкими — лепи чего хочешь. Хлеба нет — заткни глотку сказками про Думу. В Думе-де русский народ может говорить о своих нуждах, о земле. Только говорить! Захватывать же помещичьи земли и леса не смей, это скверно! Слушаешь и диву даешься: вот чудеса-то в решете! Сотни лет ездили на мужике верхом, драли его как сидорову козу и вдруг озаботились. А не потому ли полезли господа к вам в братья, что сила теперь к мужику пришла? А уж коль пришла эта сила, так никакой брехней не вырвать! Господа либералы здесь судачат: Дума сменит-де начальство, грабящее вас. Как бы не так! Если вы сами не вооружитесь да не вытолкаете в шею всякое начальство, его не вытолкает никто!..

Помощник пристава стоял чугунным монументом, слушал безучастно, но когда прозвучал призыв вооружаться, лицо у него вытянулось: смекнул, чем пахнет, и стал протискиваться к трибуне. Стражники — за ним. Увидев казенный картуз, мужики принялись толкаться, напирать. Все-таки картуз продрался к лестнице, закричал гневно:

— Ты что ж это, а? Буян бесчинный, а? Разводишь крамолу? А ну скидывайсь оттуда!

Коростелев другого и не ожидал. Махнув рукой, продолжал объяснять, кому и зачем нужна Булыгинская дума. Евдоким, не отрывавший от него глаз, с восхищением думал о том, как быстро и ловко сумел Сашка Трагик завладеть вниманием взбудораженной толпы. В этом и заключается, должно быть, талант агитатора-революционера.

А тем временем помощник пристава и оба молодцеватых стражника мурашами вскарабкались наверх, вцепились в Коростелева. Тот, смахнув с лица пот, крикнул напоследок сходке:

— Все, мужики, и моя песенка спета… Худые песни соловью в когтях у кота…

Толпа пришла в движение, слилась плотнее. И вдруг пронеслось зычно:

— Не допускать, православные! Человек дело калякает…

— У-у-у!!!

— Верно, паря!

— Не выдавать, братцы!

— Обчеством! Обчеством! Всех не посадют!

— Бей иродов! — заревел кто-то свирепо.

И — началось. Толпа словно того ждала: кинулась со свистом, смяла, поглотила стражников. Замелькали кулаки. Помощника пристава оттеснили, вырвали у него оружие.

— Братцы, за что? Пощадите, братцы! — орали стражники.

Это еще прибавило жару. Евдоким видел, как десятки рук рвали на стражниках одежду, и сам, побледнев и задрожав, бросился в драку. Он понимал, что делает глупость, потому что бить было некого: один из стражников изловчился, нырнул под амбаром на ту сторону и понесся что есть духу к своим за помощью. Спустя минуту-две в кипящую толпу врезались конные. Размахивая нагайками, пробились к своему начальнику, прикрыли его со всех сторон и повели к школе.

В это время и ударил набат. Стар и мал устремились на улицы, все закружилось в пестрой неразберихе. Но в ней была своеобразная стройность и согласованность.

Стражники метнулись за школьную ограду, заняли оборону. По ним сыпанули камнями, и тут же треск выстрелов распорол воздух. «А-а-а-а!..» Толпа удивленно замерла, попятилась и, завопив разноголосо, бросилась врассыпную. Несколько секунд — и улица опустела…

А сегодня, спустя три дня, вице-губернатор Кондоиди стоит на бугре и смотрит на будто вымершее село. Поерзал в седле, отдал бинокль поручику, сказал:

— Держите солдат наготове, а вы, ротмистр, расположите стражников так, чтобы все было видно как на ладони.

Войска вошли в село. Блошицын потребовал старосту во въезжую избу, замахал перед его носом кулаками:

— Это что же, а? Трясешься, такой-сякой, как Каин? Где зачинщики? Где бунтовщики? В холодной? Не-ет? Скрутить! Доставить! Сгною на каторге!

Староста — невзрачный мужичонко, видимо, из таких, которые себе на уме, кланяясь низко, клялся и божился, что ни сном ни духом не знает — не ведает, про каких зачинщиков речь.

— Зачинщиков беспорядков, черт побери!