Буян

Щибраев свернул на обочину, придержал коней, пропуская арестантов. Антип приподнял картуз, поздоровался с ними. Евдоким — тоже. Им никто не ответил, только стражники, проезжая, посмотрели в их сторону хмуро и подозрительно. Щибраев, плюнув, с желчной усмешкой уронил:

— Свободный народ!..

Антип качнул скорбно головой.

— Свободный… Иди куда хочешь: хоть в Сибирь, хоть в острог, хоть в могилу. Знаю этих мужиков — ковыльская нищета. Беднее в уезде вряд ли сыщешь. Земли пахотной по полдесятины на двор, и та не родит. Хлеба до рождества не хватает. Лугов и леса вовсе нет, зато налогов — спаси господи!.. Кабала пуще чем при крепостном праве. Коровенок последних продают — кормить нечем. Жизнь! Что удастся кому добыть, а попросту хапнуть, то и ладно… А не удалось — топай бахилами по тракту на Акатуй… — кивнул он вслед удалявшимся.

«Везде одно и то же, одно и то же… — думал Евдоким. — Голод, недоимки, безземелье…»

— Надо ехать в Самару, — сказал Щибраев озабоченно. — Слышал — жандармы накрыли типографию социал-демократов.

— Вре-е… — протянул недоверчиво Антип, выставив вперед бородищу.

— Видать, правда… — вздохнул Щибраев. — Адрес даже называют: Алексеевская улица, номер дома.

— Ай-ай-ай! Беда какая… Неужто снова будем в потемках? А Сашка Трагик обещал статью какую-то, Ленин будто прислал. Где они теперь ее напечатают? Эх-ма, как не ко времени все…

Антип помолчал. Глубокая складка между бровей показалась Евдокиму еще глубже, суровей. Тронул машинально кнутом лошадей, повернулся к Щибраеву, и складка куда-то исчезла. Глаза стали дымчатые, задумчивые. Покачал головой, заговорил совершенно незнакомым Евдокиму задушевным тоном:

— И кто бы тогда мог подумать, Лавра, что из того весельника загребного вырастет такой… эх! — Антип не нашел, видимо, нужных слов, умолк.

— А я не дивлюсь. Разве не было уже тогда видно птицу по полету? Упрямый, непримиримый и крепко верующий…

— Это так, — согласился Антип.

— О ком вы? — спросил Евдоким.

— О Ленине. О ком же!

— Ленин верующий?! — скептически прищурился Евдоким и, сдернув с головы соломенную шляпу, ударил ею себя по колену.

— Это старый чудак Амос назвал его крепко верующим. Говорит… как это? — помедлил Щибраев, вспоминая. В глубоко сидящих глазах его затеплился веселый фитилек. Заговорил, явно подражая кому-то: — Вечный дух создал жизнь и разум на земле. Да… А разум сотворил себе богов, послал их на небо и верует в их всемогущество и поклоняется им. Ленин тоже верует во всемогущество бога — земного бога, который гол как сокол, — по имени пролетариат…

— Да… Довелось и нам с Ульяновым встретиться… — сказал Антип.

— Правда? — встрепенулся Евдоким. — Расскажите, а?

Те посмотрели на него, добродушно усмехаясь.

— Рассказать — это не то, парень…

— Ну все же, а? — Евдоким взвихрил свои густые русые кудри с золотистым блеском, затормошил спутников. И вот, из отрывочных воспоминаний, коротких несвязных реплик Антипа и Лавра в голове Евдокима сложился притягательный образ человека, который, находясь где-то в горах далекой Швейцарии, достает до российских умов и сердец.

Более десяти лет тому назад произошло это.

Ранним майским утром Князев проснулся и вышел во двор посмотреть погоду. Почесал в раздумье бороду: пожалуй, жена пусть поспит, выгонять корову не придется — вот-вот ударит гроза. Вернулся в избу досыпать, но вскоре трескучий гром встряхнул стены и голубые мерцающие молнии принялись стегать мохнатое небо вдоль и поперек. Верховик поднялся такой, что стреха ощетинилась дранкой и Волга закудрявилась серым каракулем белячков. Внизу у пристани валы шумно колотили в борт потрескивающего дебаркадера, с причала сорвало шитик и понесло по течению. Разыгралась река, раскачалась, того гляди — смоет лодки, вытащенные на берег. Бросились рыбаки спасать свое добро, побежал и Князев к ним на подмогу. Зачалили посудины покрепче, глядь — кто-то на веслах плывет по реке, выгребает к берегу, но косая волна не дает, захлестывает дощаник. Из него уже в три руки вычерпывают воду. И кого это понесло в такую бурю? Иль живота своего не жалко? — удивлялись рыбаки и сели под обрывом ожидать, когда лодка опрокинется и ее снесет на отмель за устьем Сока. Но шквальный ветер как налетел, так и спал быстро. Неизвестная лодка приближалась к Царевщине, гребцы трудились так, что пар от них валил.

И тут Князев узнал в кормщике царевщинского учителя Алексея Александровича Белякова. Кроме него в лодке находилось еще шестеро. Все складно и ловко распевали: «Нелюдимо наше море», а один, с рыжей бородкой и большими залысинами, сидел на носу и размашисто дирижировал. Синяя мокрая косоворотка облегала его ладные крепкие плечи.

Когда путешественники причалили, Беляков выскочил из лодки, поздоровался, сказал Князеву:

— А мы с «кругосветки» да к вам в гости.

— Милости прошу в избу — обсушиться, подкрепиться.

Беляков познакомил Князева со своими товарищами. Оказалось, тот, который дирижировал, и есть Владимир Ульянов. Князев слышал уже о нем не раз и очень удивился, что младшему лысоватому Ульянову только двадцать три года.