Буян

— Итак, тебе нужен шрифт, — сказал он, выслушав Евдокима.

— Не мне, а крестьянскому революционному кружку, — уточнил тот.

Кузнецов погладил раздумчиво свои никчемные усы и шлепнул Евдокима по плечу.

— Хочешь шрифт — помогай добыть его. Пойдешь со мной. Это поручение комитета. Обстряпаем ночью, тогда…

— Пойти — не штука… Сумею ли я? — выразил сомнение Евдоким.

— Сумеешь. Порох изобретать не придется… Главное, что физия твоя в городе не примелькалась, понял? Значит, заметано. Ну, а теперь — обедать. Подкрепимся перед трудами праведными.

…Под вечер у Аннаевского оврага, где высятся нагромождения бревен от разобранных плотов, Кузнецов познакомил Евдокима с двумя парнягами лет по девятнадцать-двадцать. Оба неуклюжие, длинные, как решетины, выдернутые из прясла. Пожимая руку, один назвался Федосеем, другой — Досифеем. Кто из них Федосей, а кто Досифей, Евдоким так и не запомнил. Присели в тени штабеля у дороги. Кузнецов, наказав ждать остальных товарищей, ушел.

Закатное небо начало замолаживать, наступали сумерки. На востоке появился молодой месяц — разбойничье солнце, — осветил потемневшую полосу берега, и она стала рыхло-серой.

Группа Кузнецова собиралась медленно. Подходили к месту с оглядкой и, убедившись, что нет «хвостов», принимались напевать пароль: «Эй, Самара, качай, воду!» Затем подсаживались к остальным, обменивались вполголоса новостями, терпеливо ожидали. Евдоким не думал о том, что эти минуты могут быть последними минутами на свободе, жалел только, что не смог предупредить Михешку Тулупова. В случае провала долго ему придется ждать на постоялом дворе…

Стало совсем темно… По береговому склону уступами вверх тускло замерцали освещенные окна. Дома, словно приутомившись, присели на корточки и погрузились в дрему. На дороге, смутно синеющей при свете месяца, показался человек. Когда он подошел к штабелям, месяц скрылся за облако, расплывшееся по небу подобно масляному пятну.

— Эй, Самара, где вы? — послышалось с дороги.

По голосу Евдоким узнал Кузнецова, показался из укрытия.

— Уютно у вас… — сказал тот, усмехаясь и пожимая руки.

— Как у молодой вдовы за пазухой, — ответили ему в тон из темноты.

— С оружием в порядке?

Руки шевельнулись, тускло блеснула вороненая сталь.

— Попусту не шуметь. К револьверу голова не лишняя… Мешки не забыли?

— Вот… — поднял свернутый комком мешок Досифей.

— Вот… — показал Федосей.

— Помните, братцы, на Алексеевской площади жандармское управление. Городовые шатаются.. Действуйте, как сговорились, чтоб им не пришлось ваши каблуки собирать… Шершнев! Заговаривать сторожу зубы будешь ты. Понял? На вот… — протянул он Евдокиму бумагу, свернутую в трубку. — Там, — кивнул он в сторону города, — все на ладу, наш человек уже с полудня прячется во дворе типографии. Вовремя дай ему сигнал, Евдоким.

— Знаю.

— Значит, по местам! Не все кучей…

Досифей и Федосей отправились первыми, за ними потянулись остальные. Евдокима придержал Кузнецов, шепнул:

— Тебя хочет видеть Сашка Трагик. Завтра зайди к нему. А шрифт реквизированный отнесешь к Анне Гласной. Ее предупредили.

Евдоким покраснел от радости, пожал крепко руку Кузнецову.

— Понял все? — спросил тот. Евдоким помолчал чуть, затем сказал растроганно:

— То, что я понял, — прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, — тоже прекрасно. Это, кажется, еще Сократ сказал.

На Дворянскую улицу поднялись от Волги за полночь. Прохожие попадались редко. Федосей с Досифеем остались в темной подворотне напротив углового здания «Самарской газеты». В окнах дома — свет, типография работает.

Евдоким пересек улицу, остановился у решетчатых ворот и стал прикуривать. Вспыхнула одна спичка, другая, третья. Прикурив, он приблизился к сторожке возле ворот и легонько постучал. Приоткрылась форточка.

— Чего ботаешь?

— Вот прислали бумаги… — помахал Евдоким свертком.

— Каки те бумаги в глухую ночь? Уходи давай… Утром сдай в редакцию.

— Мне нынче велели. Возьми, слышь, ну что тебе стоит, а? — не отставал Евдоким, зорко всматриваясь в темноту: из глубины двора кто-то метнулся к сторожке.

— Сказано тебе — уходи, так уходи, пока не позвал городового, — погрозил сторож, беря в руку свисток.

— Эх ты, дядя… Меня же разругают вдрызг! — канючил Евдоким, опасаясь одного: не захлопнул бы, черт, форточку. — На вот, погляди, — совал он сверток бумаги в окошко сторожу. — Вишь, тут написано.

— Тьфу! — плюнул тот в сердцах. — Да ты что хо… — Он заикнулся, дернул головой и застыл в испуге. Свисток вывалился из разинутого рта и покатился по полу. Позади, ткнув сторожу в спину револьвер, стоял неведомо откуда взявшийся босой человек.

— А ну, дядя, не шебуршись! — сказал Евдоким другим тоном. — Ключи от ворот, живо! — вскинул он в форточку только что купленный смит-и-вессон. Тем временем проникший со двора человек схватил ключи, вышел, отомкнул ворота и чуть приоткрыл их. В сторожку вернулся, держа в одной руке револьвер, в другой — ботинки. Обулся, показал сторожу в угол.

— Туда садись и нишкни.