Буян

— А говоришь, не поняла! Конечно же, то и другое писал Ленин. А как быть? Другие не пишут или гнут не туда. Была у нас весной «Дяденька», агент ЦК. Эта и в Женеву ездила, и в Прагу, и в Лондон. Рассказывала о деятельности редакции «Искры» до раскола. По сути, все лежало на плечах Ленина и Мартова. Статьи писали они да еще Плеханов, а другие не очень-то… Потресов, говорят, ленив, Аксельрод больше своим кефировым заводиком занимается, а Вера Засулич — та перед Плехановым преклоняется.

— А из-за чего Ленин разошелся с Мартовым? Неужто из-за одного-единственного вопроса программы? — спросил Евдоким.

— Не программы — устава! — поправил Коростелев.

— Странно… — развел руками Евдоким. — Развалить организацию, когда Россия пошла вверх тормашками! По-моему, не ко времени затеяли возню. Будто позже нельзя свести счеты.

— Видишь ли, дорогой, в политике борьба личностей — это всегда почти борьба идей, — произнес поучительно Коростелев. — Ленин считает, что член партии обязан работать непосредственно в организации, а Мартов, — что достаточно выполнять кое-какие поручения организации.

Евдоким покачал головой, усмехнулся:

— Не в лоб, так по лбу…

— Не-ет… В этом, брат, вся соль. Или партия, или кавардак. Из-за одного слова весь смысл меняется. Не зря один цензор говорил: «Дайте мне «Отче наш» и позвольте вырвать оттуда одну фразу, и я докажу, что его автора следовало бы повесить».

— Значит, по Мартову, я член РСДРП, а по Ленину кто же? — спросил иронически Евдоким.

— Не знаю, кем бы он тебя назвал… Мужик ты подходящий, думаю, из тебя будет толк.

— Вот как? Лестно.

— На все свое время…

Поговорили еще о разных делах, условились, сколько типографского шрифта возьмет Евдоким для царевщинцев. Коростелев пообещал уделить немного типографской краски. Гости ушли, когда было совсем уж темно.

Ночью Евдоким проснулся от какой-то странной тяжести. Бледный рассеянный свет вливался сквозь кисейные занавески, окрашивая в нежно-голубое кружева Анниной сорочки, брошенной на спинку стула. Тикали ходики. Евдоким повернул голову и увидел прямо перед собой открытые глаза Анны. Они были темными, блестящими, и столько было в них печали, что сердце Евдокима испуганно сжалось.

— Что с тобой? — спросил он, приподымаясь на локте.

Анна не ответила. Распущенные волосы струились по плечам, как складки тяжелой шелковой шали. Опустила глаза, по щекам заблестели две узенькие дорожки.

— Что случилось, Аннушка?

Она шевельнула губами, хотела что-то сказать, но только вздохнула и промолчала. Евдоким обнял ее, поцеловал мокрые щеки, шею.

— Нет, нет… — сказала она, отстраняясь. Евдоким уставился на нее обиженно.

— Ничего не понимаю.

— Ах, Доня, я тоже не понимаю, — зашептала она и села, прижавшись спиной к коврику на стене. — Страшно мне почему-то. Проснулась — и кажется: вот-вот что-то случится, что-то нехорошее. Будто все зло зашевелилось и… и все погибает.

— Успокойся, тебе скверность приснилась. Мы же вместе!

— Мне ничего не снилось, так, чувство такое, будто выпустили ненадолго из тюрьмы и опять посадят.

Евдоким куснул озадаченно ноготь на мизинце, сказал для того, чтобы не молчать:

— Жизнь у тебя тяжелая… — И глаза его стали мягкими, ласковыми.

— Ох, не дай бог никому, — простонала Анна.

— Я налью тебе вина — и все как рукой снимет, — предложил Евдоким с улыбкой, вставая. Он налил полстакана из бутылки, черневшей на подоконнике, оглянулся. Анна сидела тихая, красивая, окутанная мягкими тенями в нежных лучах луны, руки ее вздрагивали. Анна покорно выпила, поблагодарила тихо.

— Аннушка, хочешь — повенчаемся и не будем расставаться? — сказал внезапно Евдоким.

— Что-о? — подалась она назад, и лицо ее осветилось широко распахнувшимися глазами. — Да ты знаешь… Нет, я не могу… Нет, — ответила глухо и как-то вся потускнела, сникла. Вдруг встрепенулась, схватила его за руку. — Послушай, Доня, я тебе скажу. Никто не знает. Здесь все! — показала она себе на грудь. — От начала до конца. Не могу больше — гложет!

— Не надо мне знать, а то постарею быстро, — попробовал Евдоким изменить разговор, но Анна не приняла шутки, отрицательно покачала головой.

— Нет, слушай, — проговорила она звенящим от ожесточения голосом, и глаза, недавно полные слез, заискрились сухо. — Тогда, помнишь, на пасху ты хмельной был… Взял меня… А я ведь баба. С пятнадцати лет баба! Слышишь?

«Желтобилетница? Проститутка?» — ударило зловеще и больно в голову Евдокиму, и точно чья-то невидимая рука толкнула его с кровати на стул. Ссутулился, втянул глубоко воздух с тонким ароматом духов «Поцелуй Амура», исходившим от кружевной сорочки, поежился.

Все кругом было по-прежнему: тикали шепеляво ходики, голубели под лунными лучами руки Анны, но в темноте появилось что-то еще — нелепое, уродливое. Тяжелыми толчками входили в сознание горькие слова Анны: