Буян

Евдоким оглянулся и увидел на дороге из Царевщины всадника на гнедом коньке. Узнал в нем Николая Земскова и торопливо попрощался со сватом. Учитель Писчиков тоже увидел Земскова, остановил его. Тот спешился и, держа гнедого за повод, приблизился к толпе молодежи, шествующей с Мошковым во главе. Развевался красный флаг, ремесленники ломающимися басами распевали какую-то озорную, должно быть, собственного сочинения песню.

Когда подошел Евдоким, Писчиков с плохо скрытой досадой сказал:

— Без нас обходятся…

Земсков вытер нахлестанные ветром глаза, хмыкнул согласно:

— Вот так и бывает: то атаманы без войска, то войско без атаманов…

…Вечером старобуянцы приехали в Царевщину. Земсков отвел их на дебаркадер. Поднялись, убрали за собой сходни, сошли в трюм. В отсеке, освещенном фонарями, их ждали. Евдоким окинул собрание беглым взглядом, увидел впереди незнакомого. Земсков шепнул, что это специалист по бомбам эсер Григорий Фролов. Поздоровавшись с хозяевами, гости расселись на бухтах канатов и молчали минуты две, закуривая и прислушиваясь к подвыванию свежего верховика в снастях. Гулкие удары волн в деревянный борт сотрясали старую посудину, и язычки пламени в фонарях пугливо вздрагивали. Фигуры людей расплывались в полумраке отсека. Поблескивали острые глаза Лаврентия Щибраева; скрестив руки на широкой груди и склонив набок голову, сидел спокойно Порфирий Солдатов; юркий Писчиков вертелся, протирал платком овалы своих очков; прислонившись спиной к шпангоуту, ухмылялся чему-то в усы красавец писарь Милохов; в оскаленных зубах Мошкова прыгала папироса. Тишину нарушил Щибраев.

— Братья-товарищи, дорогие гости! Отродясь такого не бывало, чтобы так единодушно народ российский поднялся за себя. А нас стачка застала врасплох. Нет у нас толком изложенной задачи мужицкой, нет и того, как ту задачу нам разрешить. Время пришло горячее, закипела в жилах людская кровь. Давайте думать сообща, как быть и что делать?

Товарищи шевельнулись как-то виновато. Когда раньше говорили, бывало, о далекой, неведомой Парижской коммуне, о разных революциях и восстаниях, то, со стороны глядя, казалось, все понимали: там-то коммунары верно поступили, там не догнули, там перегнули, а по-правильному делать следует такого. Ушедшее за край жизни виделось ясно, здесь же, в середине ее, собственные заботы представлялись гораздо более значительными и сложными. Блеснул новый яркий луч, и непривычные глаза зажмурились.

— Ну, так как же, мужики? — спросил Щибраев еще раз и посмотрел поочередно на всех. У Евдокима были кое-какие мысли, но он не решился высказаться первым: подумал, что они покажутся слишком мелкими, личными, несерьезными.

Вперед подался Мошков. Прочесал растопыренными пальцами обеих рук бороду, сказал сердито, коротко, твердо:

— Правительства не признавать и законов его людоедских не исполнять!

— Совершенно верно! — раздалось внятно из полумрака. И следом — другой голос:

— А чьи же?

Евдоким повернулся, увидел нахмуренные брови, напряженно мерцающие глаза.

— Чьи? — встрепенулся Щибраев, привстав, точно солдат перед атакой. — А те самые законы, которые установит сам народ. Учредительное собрание, выбранное народом, установит!

— Так его, Лавра, еще нет… — отозвался рассудительно Порфирий Солдатов, — собрания-то…

— Значит, надо управлять собой самим! Довольно клевали нас, поклюем теперь мы! Рычать будем! — восклицал, загораясь, Щибраев.

Собрание задвигалось. Пристань колыхали волны, палуба опускалась, под днищем хлюпала вода. Щибраев, волнуясь, торопливо бросал горячие слова, которые вынашивал долгими бессонными ночами, и гулкое эхо дебаркадера своим многократным повторением как бы вколачивало их убедительную силу в головы сидящих. И Евдоким видел, что лица людей светлели, как светлеет небо, откуда свежий ветер сдувает дымные тучи.

Крестьянам ничего не нужно было выдумывать: десятилетиями накапливались обиды, одолевала нищета, поборы, обман. Все это тяжелыми гирями висело у каждого на шее, отравляло ядом дни жизни, и не было от этой отравы никакого спасения. Лаврентий говорит: нет мужицкой задачи. Да, на бумаге нет, но у каждого в голове думка, как одолеть то, что стоит поперек жизни.

Заговорил маленький Ахматов:

— Родимся, живем мы, братцы-граждане, на земле дедовской исконной, а земли той сроду не видали. И если мы пойдем к народу с задачей без земли и воли…

— Многие ждут, что Дума скажет, — перебил Жидяев.

— Ду-ума! — воскликнул Щибраев. — Заберись на полати, укройся с головой зипуном и рассуждай со своей бабой о свободе, о земле — вот тебе и Дума… Скоро вот выборы старшины волостного: как, мужики, думаете?

— Опять выберем, как выбрали давеча в Ставропольском уезде гласных… — подал голос, ухмыляясь в пышные усы, Гаврила Милохов.

— А что там, в Ставрополе?

Милохов вынул бумажку, прочитал:

— А то там, что выбрано пятнадцать гласных, а из них двенадцать таких: Авраам Савкин, зять его Потап Власенков, шурин его Ульян Паршин, внучатый племянник его Максим Деркалов и вся остальная родня. Все уездное хозяйство оказалось в руках Савкина.