Булат Окуджава: «…От бабушки Елизаветы к прабабушке Элисабет»

Элла целый день потратила, чтобы сдать билет: выстояла две огромные очереди. К вечеру вернулась в гостиницу — и тут звонок. Из Тбилиси звонила её мама, сказала, чтобы Элла отговорила Гиви ехать в Москву, он не очень хорошо себя чувствует. Потом трубку взял Гиви. Голос у него был слабый, но он всё равно хотел ехать. Элла упросила его остаться, сказала, что они с Булатом всё сделают, закажут от него венок, пусть он не волнуется.

Утром снова позвонила мама и сказала, чтобы Элла срочно, не дожидаясь похорон тёти Мани, возвращалась в Тбилиси — Гиви совсем плохо…

На откосе, на обрыве
нашей жизни удалой
ты не удержался, Гиви,
стройный, добрый, молодой.

Элла собрала вещи, выписалась из гостиницы и бросилась в аэропорт. Целый день провела там, плакала, кого-то уговаривала, но билет купить не смогла. Пришлось вечером возвращаться в Москву. Переночевала у подруги и с утра — снова в аэропорт. Кое-как улетела — одна кассирша сжалилась над ней и помогла.

^{«… ты не удержался, Гиви, стройный, добрый, молодой»}

Гиви чуть-чуть не дождался её, она всего на час опоздала…

Кто столкнул тебя с откоса,
не сказав тебе: «Прощай»,
будто рюмочку с подноса,
будто вправду невзначай.

Ему было шестьдесят шесть лет. Он родился почти в Рождество — 8 января, а умер на Пасху — 8 мая.

Гиви пережил Верочку — свою вторую маму — всего на две недели. Рядом с ней его и похоронили.

И кого теперь с откоса,
по ранжиру за тобой?
Спи, мой брат беловолосый,
стройный, добрый, молодой.

«Времени не будет помириться…» [61]

^{Виктор Окуджава}

…В тридцать четвёртом родился мой брат,

и жизнь его вслед за моей полетела.

Во всех его бедах я не виноват,

Но он меня проклял… И, может, за дело…

О том, что у Булата Окуджава есть родной брат, я узнал поздно, — возможно, уже во время работы в музее поэта. Во всяком случае, это было уже после смерти Булата Шалвовича. Не помню, что именно рассказывали мне о Викторе, не помню, кто рассказывал, но впечатление сложилось такое, что человек он странный, какой-то нелюдимый.

В музей иногда приходили люди, знавшие Виктора в разные годы, многие — очень давно, и их рассказы укрепляли это впечатление.

Однажды пришла женщина, которая была знакома с ним когда-то и даже помнила его номер телефона. На просьбу познакомить меня с ним — может, он о старшем брате что-нибудь расскажет — она в ужасе замахала руками: «Что вы, что вы?!..». Оказалось, что тема брата многие уже годы является запретной. Настолько запретной, что любой вопрос о нём приводил Виктора Шалвовича в ярость, и он сразу вычёркивал такого собеседника из числа своих знакомых. Даже самого имени Булат нельзя было произносить.

— Да и вообще звонить ему бессмысленно, — добавила посетительница, — он не только не знакомится с новыми людьми, но и со старыми-то давно раззнакомился.

1

Со вдовой Булата Шалвовича Ольгой Владимировной мы тогда общались много, но и она мне не советовала знакомиться с Виктором. Сказала, что тому нечего рассказать, потому что братья в ссоре и давно не общаются. Ещё сказала, что, несмотря на это, она много помогала Виктору, и только с ней он ещё как-то общался и принимал от неё помощь. Но теперь и она уже очень давно с ним не разговаривала и вообще не знает, жив ли он теперь.

Я, конечно, помнил стихотворение, строки из которого вынесены здесь в эпиграф. Окуджава написал его всего за месяц до смерти, и впервые оно было опубликовано в специальном приложении к «Литературной газете», вышедшем в свет к сороковинам поэта. И это единственное за много лет, насколько мне известно, стихотворение, в котором он напрямую упоминает родного брата. Думаю, что насчёт проклятия здесь всё же есть у Булата Шалвовича некое поэтическое преувеличение.

А за пятьдесят лет до этого было другое стихотворение, и настроение там было совсем другое. Приведу его здесь с сокращениями[62]: