Бунич Игорь – В центре чертовщины

командование, потеряв терпение, приказало взорвать и завалить все выходы из лабиринта,

которые им указали туземцы, страшно не любившие японцев. “Бедняга, — вспомнил я о

Паркере, — Дядя Сэм вырвал из твоих рук доказательства очень оригинальным способом”

На юг Франции я ступил уже капитаном, сделав за два года умопомрачительную военную

карьеру.

В огне страшного мирового пожара я мог бы и забыть о наших довоенных делах с

покойным Паркером, если бы эти дела сами не напомнили о себе, явно подтверждая слова

моего покойного дружка: тот, кто уцелеет в лабиринте, окажется в центре чертовщины.

Я хочу рассказать здесь всего о нескольких случаях, хотя их было гораздо больше...

ВСТУПЛЕНИЕ

Страшный, душераздирающий крик — крик боли и отчаяния перед лицом

неизбежного конца — пронёсся над галереей. Мы вздрогнули.

— Что это значит? — спросил я.

Аббат Спарроу улыбнулся.

— Это продолжается уже четыреста лет. Когда-то здесь, в подвалах монастыря,

Цезарь Борджиа пытал своих узников. Это кричат их души.

Джордж явно не был удовлетворён этим объяснением.

— Неужели за четыреста лет никто серьёзно не пытался разобраться в этом?

Аббат пожал плечами.

— Пытались, конечно. Есть несколько весьма интересных гипотез. Но ни одна ничего

не объясняет толком. К этому можно привыкнуть, — добавил он и посмотрел на меня. — Я

всё-таки, господа, не понимаю, чем я обязан вашему визиту.

— У нас к вам несколько вопросов, мистер Спарроу.

Я почувствовал сильное желание закурить, но на территории монастыря курить

запрещалось, как будто это было бензохранилище. Тонкие губы аббата растянулись в

язвительную усмешку.

— С сорок четвёртого года я давал показания уже примерно десяти комиссиям.

— Ничего с вами не случится, — усмехнулся Джордж, — если вы дадите их в

одиннадцатый раз.

— Кроме того, — добавил я, — мы вовсе не комиссия, аббат. И поэтому. .

Я замолчал, чтобы не наговорить лишнего. Это бывает всегда, когда я хочу курить.

— И поэтому? — переспросил Спарроу весьма холодно.

— И поэтому, — я засунул руки поглубже в карманы плаща, — мы не будем с вами

церемониться, как это делали комиссии, назначенные генералом Кларком.

— Закурите, — усмехнулся аббат, — вы не католики, для вас можно сделать

исключение.

Он уже выяснил наше вероисповедание и был весьма шокирован, узнав, что Джордж

буддист.

— Я вас слушаю, господа.

Было видно, что ему не терпится выставить нас за дверь.

— Мне кажется, — сказал Джордж, — что эта галерея, как бы прекрасна она ни была,

не совсем подходит для нашей беседы.

— Я уже объяснял, — поморщился Спарроу, — что в день мощей Святого Августина

лица, не принадлежащие к римско-католической церкви, не могут быть допущены...

— Перестаньте паясничать, аббат, — не выдержал я. — Или вы предпочитаете давать

показания в нашей комендатуре в Неаполе?

Очевидно, это его не устраивало. Пробормотав что-то насчёт изысканности нашего

поведения, Спарроу направился в свой кабинет. Мы следовали за ним по сводчатым

коридорам, увешанным картинами благочестивого содержания. Встречные монахи

почтительно кланялись аббату, а при виде нас осеняли себя знамением, испуганно уступая

дорогу. Казалось, что последние годы их ничему не научили.

Кабинет аббата Спарроу был обставлен с претензией на роскошь. Вдоль стен

возвышались стеллажи, уставленные старинными фолиантами. Некоторые из них лежали

на огромном письменном столе, которому мог позавидовать сам Ришелье, если он

действительно имел такой письменный стол, какой показывали в каком-то голливудском

боевике. Бронзовое распятие старинной работы стояло в окружении таких же канделябров.

Распятый Иисус с укором смотрел на нас со стола, а со стен какие-то католические святые

взирали на нас с откровенным страхом.

Аббат предложил садиться, и мы буквально утонули в обитых красным бархатом

креслах.

— Вы, конечно, опять по поводу пропавшего золота? — спросил Спарроу.

— Вопросы будем задавать мы, — огрызнулся Джордж.

Аббат наклонил свою седую, украшенную тонзурой голову, как бы желая сказать:

“Как вам будет угодно”. За прошедшие годы он мог убедиться, что спорить с военными

бесполезно.

— Вы — немец, аббат? — спросил я.

— При моём сане национальность не имеет значения, — сухо сказал Спарроу.

— Отвечайте на вопрос.

— Да.

— И работаете здесь?

— Это просто великолепно, — неожиданно засмеялся Спарроу. — У вас,

американцев, слово “работа” означает всё, что угодно. Священники, писатели, певцы —

все работают. Прекрасный глагол.

— Можете заменить его любым другим, — заметил Джордж, — но не отвлекайтесь.

— С двадцать восьмого года, — ответил аббат.

— А до этого?

— Я был помощником папского нунция в Гамбурге.

— И с двадцать восьмого года вы безвыездно торчите здесь?

— Нет, почему же, — он забарабанил пальцами по распятию. — Я много

путешествую.

— Например, в тридцать пятом году — в Берлин, — вставил я.