Буреполомский дневник

Не дали вчера дописать, прервали – “пробивают” меня на 8–й. Сперва – я еще писал – забегали вдруг один, другой, с громкими, этаким глумливеньким тоном, криками: “У нас есть журналист?!”, “А где тут журналист, а??!”. Я сижу, молчу, жду, какая еще пакость за этим последует; они и так прекрасно знают, кто и где у них есть, просто поиздеваться хотят. Наконец, один из шнырей подошел ко мне и сказал: “Ты журналист? (А то он не знает!..) Тебя на 8–й пробивают”. Было 19–15, время уже к моему ужину (19–30), так что получилось это все неудачно и не вовремя. Пошел.

Естественно, звал “запасной вариант”, которому звонила мать. Я–то хотел позвонить ей назавтра (т.е. уже сегодня, 28–го), когда они с Маней и Фрумкиным будут уже сидеть в поезде –29–го утром короткая свиданка с матерью и Маней. Но мать опередила меня – она, видишь ли, очень сильно нервничает, жив ли я, не может долго не слышать мой голос – и по детской наивности своей полагает, что к этому “запасному варианту” я могу заходить звонить точно так же – запросто и каждый день – как к тому, бывшему до января с.г., и к “телефонисту”. Между тем, это совершенно не так: здесь отношения далеко не такие близкие и, хотя человек он вежливый и культурный – психологически я ясно чувствую, что чаще, чем раз в неделю, мои визиты туда неуместны; ну, максимум раз в 5 дней.

Когда я уходил, как раз намечалась какая–то перестановка тумбочек и перекладка их содержимого – теми, кто переехал дальше вглубь секции, а тумбочки остались на старых местах. Предчувствуя недоброе, я попросил нового соседа по проходняку, сидевшего на своей шконке, если кто что захочет переставить, забрать и пр. – саму нижнюю тумбочку не отдавать, т.к. в ней мои вещи. И пошел на 8–й.

Придя минут через 20, первое, что я увидел – куча моих вещей из тумбочки, валяющихся на шконке, а второе – верхняя тумбочка исчезла, осталась одна. Я открыл ее – не моя. Забрали все–таки, а мои вещи просто выкинули, суки!.. Стал собирать их в новую тумбочку – сперва не мог найти пакет с остатками консервов; оказалось, его засунули почему–то под шконку. А вот пластмассовый маленький флакончик–грибок с сукразитом – пропал бесследно, его я так и не нашел, хотя искал долго, принимался несколько раз. Как сквозь землю! Пошел спрашивать у бывших соседей, кто все это устроил – они единогласно сказали, что это азербайджанская обезьяна все выкидывала, перетаскивала тумбочку и пр. Сейчас, утром, за завтраком, спросил у нее через проходняк – она категорически это отрицает и говорит, что ее вообще не было в то время в отряде (хотя на самом деле уже была). Но дело в том – вспомнил, когда уже написал все это – что первым, у кого я спросил о вышвыривании моих вещей, был московский доходяга, который лежал тут рядом и все видел – и он, не колеблясь, назвал обезьяну: бывших соседей я пошел спрашивать уже позже. Так или иначе, грибок пропал; раньше, чем на сентябрьскую свиданку, мне его не привезут – и месяц придется пользоваться большим флаконом, держать его постоянно в тумбочке под рукой, а это очень неудобно (как неудобно в этих тумбочках вообще все).

Весь вечер – и пока я ужинал, и после отбоя – проходило мучительное, с сотней сменяющих друг друга вариантов, раскладывание всей “красной” швали по шконкам, производимое глумливым ублюдком–“козлом”, расшвырявшим днем мои вещи. Глубокомысленно, вдумчиво, меняя и перебирая варианты, эта тварь решала, кому где спать – тогда как единственно правильным является принцип, по которому каждый ложится, где хочет. Надо мной она перед проверкой положила того мерзкого злобного старикашку, конченную пьянь со сморщенной как печеное яблоко (в 48 лет!!) харей, что когда–то, когда только перевели на 11–й, был моим соседом по шконке, в этом году гавкал на меня в столовой, вообще – ненавидит меня лютой ненавистью, хотя ровно ничего плохого я ему не сделал – просто инстинктивно, за то, что я НЕ ТАКОЙ. Я успел поесть; но только налил себе чаю – эта тварь начала взгромождать вторую тумбочку, так что с нижней мне пришлось убрать кружку, чайник и все прочее; после этого начала ходить, тереться перед моим лицом, поправляя свой матрас и постель надо мной, таскать и складывать свое барахло в тумбочку, тряся ее (обе) так, что у меня несколько раз выплескивался и разливался из кружки чай.

После проверки, однако, процесс раскладывания продолжился (после неоднократных, и в секции, и на самой проверке, громогласных предупреждений убийцы Маньки, что если кто из “красных” сразу после проверки не придет и не ляжет на свою шконку – он положит туда кого–нибудь другого) – и глумливый “козел” опять переложил злобного старикашку – на соседнюю шконку, над московским доходягой, ставшим опять моим соседом по шконарю. Да еще, в своей любимой манере – поскольку злобная пьянь медлила скрутить свой “рулет” и переложить – перешвырнул его на соседнюю шконку сам, к ярости этой злобной твари смяв и матрас, и всю тщательно, любовно заправленную на нем постель. :)