Буря

Я хотела уговорить ее не гробить свою жизнь и не идти на поводу у страха, а потом решила не лезть к Свете с советами, которые меня саму раздражали, и спросила:

– Почему ты так решила?

– А я никогда в Москву не хотела. Мне хорошо тут, спокойно. Тихонечко выучусь, буду работать.

– А родители что?

– Бесят. Настаивают, что надо к большему стремиться. А мне тут хорошо, Вер! Я же знаю себя, ну куда мне Москва. Зачем она вообще нужна? Почему счастье не считается успехом?

Я кивнула с тоской: «Как Света не побоялась взять на себя ответственность за решение остаться? Это же так важно, это же определяет жизнь…»

Мне было страшно спрашивать себя, чего хочу я, потому что в семье никогда не ставилось под сомнение мое большое, успешное будущее, а я никогда не спрашивала себя, нужно ли оно мне. И боялась, что если спрошу сейчас, то посыплется все, что хотя бы немного помогает держаться на ногах.

– А вы замечали, – сказала я задумчиво, когда ребята замолчали, – что, когда пытаешься объяснить родителям или другим взрослым, какую жизнь хочешь, они все улыбаются снисходительно и говорят что-то в стиле: «Тебе же семнадцать». Как будто мой возраст уничтожает весь смысл моих слов. А я вот думаю. Может, в семнадцать мы самые правильные вещи говорим и хотим? Не вообще и не всегда, но о будущем, об идеалах? И я не понимаю, почему от меня отмахиваются, как от мухи, когда я говорю о честности, порядочности, человечности? Будто это что-то несовместимое с жизнью. Знаете, как в детстве, когда после какого-то возраста перестаешь верить в волшебство. Как будто для взрослых важно, чтобы ты перестал верить в свои идеалы, и тогда ты будешь достоин того, чтобы к тебе прислушались. Но то, как я размышляю сейчас… Я не знаю, хватит ли у меня смелости и веры, чтобы не забыть об этом в сорок. Мне кажется, наш возраст самый честный. Нет никого смелее и одновременно уязвимее, чем семнадцатилетние.

Мне никто не ответил, как и всегда бывает после таких монологов. Марк стоял задумчивый и будто оглушенный. Я сбила всем веселье и совсем не попала в настроение. Кто-то пошутил о том, что «накипело», все подхватили, а мне стало невыносимо сидеть. Хотелось что-то делать, как-то строить жизнь, но я не знала, что делать и куда бежать. Мысли кружились в голове, и казалось, что голова накалилась.

Я встала со скамейки.

– Петь, я пойду, – сказала я.

– Погоди, я провожу, – отозвался он.

До моего дома мы дошли быстро и в молчании. По тяжелому Петиному дыханию я поняла, что он злится.

– Что? – устало сказала я, повернувшись к нему уже у самого подъезда.

– К чему была эта речь? Мы же нормально сидели, болтали. Зачем эти вечные самокопания?

– Потому что мне захотелось поделиться. Потому что я много думала о том, что сказала. Потому что это важно для меня. А почему ты постоянно хочешь выключить меня?

– Выключить?! Да я, Вер, только и делаю, что пытаюсь понять тебя! Но ты же вся такая уникальная, куда мне с моим рациональным мышлением?

Я удивленно посмотрела на Петю. Он еще никогда так не выходил из себя. И почему-то он казался мне не злым, а напуганным. Но чего Петя боялся? Этого я понять не могла. Он в последнее время был сам не свой.

Правильнее было успокоиться и поговорить начистоту, но меня так сильно захлестнули эмоции и чувства, которые я не могла понять, но которые накатывали только в те редкие моменты, когда начинаешь на долю секунды верить в себя безоговорочно, что я отвернулась от Пети, бросила сухое «пока» и вошла в подъезд.

– Я дома, – крикнула я, захлопнув входную дверь.

У родителей были гости, и в квартире стоял веселый галдеж.

– Вер, иди сюда, у нас тут курица запеченная! – крикнул папа.

– Сейчас!

Только я начала снимать босоножки, как телефон завибрировал.

Пришла СМС от Марка:

Спустись.

Я у подъезда.

Ссора с Петей позволила мне поставить точку в размышлениях о будущем с ним, а речь, в которую я вложила всю себя и свое мироощущение за последние два года, меня истощила, поэтому, когда я увидела сообщение Марка, все, что я смогла испытать, – это смирение. Где-то глубоко внутри я уже поняла, что произойдет между нами. Ничего не сказав родителям, я застегнула туфли и поспешила вниз.

Запиликала дверь. Теплый майский ветер подул в лицо. Я встала на ступеньках у подъезда. Марк протянул мне две руки и помог спуститься. Я посмотрела на наши сплетенные пальцы, затем провела взглядом по светлому рукаву рубашки Марка и, наконец, столкнулась с его взглядом.

Еще не было и десяти. На детской площадке играли дети, и их визг долетал до нас. Ветер шевелил листву молодых берез.

Мы так и стояли друг напротив друга.

– Ты вдруг стала для меня дороже всех на свете, – наконец сказал Марк.

– А ты для меня.

Он целовал меня умело, уверенно, целовал каждый сантиметр моего лица. Я отвечала искренне, откровенно, не стыдясь. Как в вальсе, наши тела тесно прижимались друг к другу, не позволяя даже бесплотному воздуху разделять нас.

7

На следующий день мы пропустили школу. Мне показалось, что мы оставили позади весь мир.