Буридан

Мало того что юноша не мог радоваться аресту человека, который убил бы его собственными руками, подвернись только случай, но Буридан не мог и отступить, отказаться спасти жизнь отцу Миртиль!

Он молчал, однако, в смутной надежде, что все устроится как-нибудь само по себе. Он молчал и, опустив голову, избегал смотреть в глаза слуге Мариньи.

— Жан Буридан, — промолвил тот, — я пришел сюда искать помощи. Мне уйти или остаться?

Буридан колебался недолго: вскинув голову, белый как полотно, он отвечал:

— Останьтесь!

Гийом Бурраск со всей силы приложился по столу кулаком, отчего подскочили кувшины и кубки.

Рике Одрио рассмеялся и воскликнул:

— Ну и логика, великомудрый мосье доктор! Я же говорил, Буридан, что ты просто осел!

— А ну, тихо! — гаркнул Ланселот Бигорн.

Тристан облегченно вздохнул.

— Раз уж я остаюсь, — сказал он, — значит, я могу сказать вам то, что сказать и хотел. Мессир Буридан, нам нужно переговорить наедине.

Буридан жестом предложил старику следовать за ним, и они вдвоем поднялись на второй этаж. Разговор выдался долгим. Двор чудес Тристан покинул лишь с рассветом, в то время как Буридан собрал своих товарищей на большой совет. О последствиях этого совета мы узнаем в следующей главе.

X. СВИДАНИЕ

В то утро в Лувре, куда сбежались всевозможные сеньоры, шевалье и придворные, было весьма оживленно. Новость об аресте Ангеррана де Мариньи прокатилась по Парижу как раскат грома. Радость простого народа не знала границ. По сути, Мариньи всегда ассоциировался у людей с Филиппом Красивым. Мариньи — ужасный образ прошлого правления. Он олицетворял незаконные поборы, систему жестоких репрессий, костры, повешения и особенно беспощадные налоги. С новым королем он начал с того, что подарил ему виселицу Монфокон, которую воздвиг на свои деньги. Народ обрадовался, как радуется всегда, когда исчезает тиран, в несбыточной надежде на то, что тиран этот будет последним. Но следом приходят другие, и людям опять только и остается ждать повода для очередной радости. В глубине души они, конечно, недовольны и будут ждут новой возможности выразить свое недовольство.

Празднества приняли характер народных гуляний. Менестрели, которые составляли могущественную корпорацию, заполонили городские улицы, воспевая на всех перекрестках освобождение народа; к несчастью, тем самым они восхваляли Валуа. Многочисленные кабатчики и трактирщики громогласно провозглашали, что по этому случаю у них во все дни празднования можно выпить за половину цены, что, впрочем, все равно позволяло им оставаться в значительном выигрыше. Все это сопровождалось иллюминацией, танцами, словом, всем тем, из чего и состоят народные гуляния.

В Лувре же сияющий Валуа встречал с улыбкой толпу придворных, которые еще накануне, при Мариньи, не осмелились бы с ним любезничать. Как следствие, в прихожих, галереях и на лестницах старой крепости было не протолкнуться — явление, следует признать, для того времени редкостное. Само собой разумеется, что Валуа расточал обещания направо и налево. И тогда в большой галерее, что соседствовала с ораторией, произошло нечто необычное. Сперва Валуа довольствовался лишь намеками на то, что все несправедливости будут исправлены и все займут те места, которые заслуживают. Мало-помалу он дошел до того, что начал попросту спрашивать у каждого, что тот желает и может дать взамен. Тогда один попросил аббатство, второй — роту, третий — приданое для дочери, которая была уже на выданье, четвертый — наместничество. Валуа все обещал и обещал. Пошли торги и споры. Тот сеньор, который добился аббатства, а, подумав, решил, что то ему не подходит, пытался обменять его у другого сеньора на пребенду[6]. Начались крики, стычки, ругань. От королевства уже почти ничего не оставалось: шел дележ должностей, почестей, особенно денег; шел дележ Франции.

— Дорогу королю! — объявил вдруг громкий голос секретаря.

Мертвая тишина повисла над этой суматошной толпой, которая раскрылась, разделилась на две группы, между коими и проследовал Людовик Сварливый, тогда как Валуа уже бежал ему навстречу.

Охваченный воодушевлением, граф заключил короля в объятья и поцеловал его, воскликнув:

— Наконец-то, сир, вы освобождены!

— Да здравствует король! — прокричала толпа придворных в вопле тем более оглушительном, что один лишь король мог санкционировать розданные Валуа обещания.

Людовик Сварливый, который перенес объятье и поцелуй дядюшки с довольно-таки кислой миной, при этих приветственных криках расплылся в улыбке, — ему нравились шумная возня, роскошные мизансцены и яркие проявления энтузиазма. Он бросил восхищенный взгляд на эту толпу в пышных одеждах, которая трепетала, размахивала платками и в неком исступлении повторяла свой крик: «Да здравствует король!»

Уже одно это воодушевление показало Людовику Сварливому, каково было могущество его первого министра. Внезапно его поразил один из тех страхов, который испытываешь иногда после миновавшей опасности. Его лицо, еще секунду назад излучавшее радость, помрачнело, и, подняв руку, он прокричал возбужденным голосом.