Быть мужчиной

— Ну и униформа тебе бы, конечно, понравилась, — говорит она, вспоминая сшитые в Лондоне белые рубашки, которые висят в ряд на перекладине под лучами солнца в его спальне, вспоминая костюмы, сшитые в Неаполе не только по его мерке, но и по его вкусу (никакого шелка, никакой подкладки, только грубые на ощупь материалы), его зимнее шерстяное пальто, так изысканно сшитое, что он не засовывает руки в карманы — боится его испортить. И его боксерские перчатки из белой кожи, сшитые на заказ фирмой «Уиннинг» в Японии на его тонкие пальцы и узкие запястья. Эти доказательства ее не радуют. Она предпочла бы верить, что мужчина, с которым она спит, ни при каких условиях не смог бы стать нацистом. Но она уже достаточно хорошо его знает и не может сказать, что он так уж не прав.

На берегу озера парочки лежат, прильнув друг к другу, на солнце или под ольхой, целуются или лениво поглаживают полуголые тела друг друга, и когда они проходят мимо красивой пары, Немецкий Боксер привлекает к ним ее внимание, отмечая их красоту, а может, даже немного завидуя. Он был счастливо женат почти десять лет — невероятно счастливо, как он это описывает, пока его жена, актриса, не ушла от него к своему партнеру по сцене, с которым они играли Гвиневру и Ланселота в спектакле театра Фольксбюне. С тех пор он лишился ощущения, которое было у него всю жизнь — что он благословлен и никакие беды не могут его коснуться. Близкие ему люди считают, что это даже хорошо, признает он, потому что до того, как его подкосил развод, он часто бывал невыносим. Но развод его сломал, он предпочел бы оставаться счастливым и невыносимым, чем таким, каким он теперь стал.

Они доходят до пивного ресторана на восточном конце озера и заходят выпить. Сегодня воскресенье, и за столами, покрытыми скатертями в красно-белую клетку, полно немцев, вышедших насладиться природой. От воды доносятся радостные крики детей. Немецкий Боксер говорит ей, что благодаря долговязой фигуре и длинным рукам ее старший сын, которого он видел на фото, мог бы стать отличным боксером, и она не видит смысла повторять, что ее сын никогда не будет боксером, что боксер из него примерно такой же, как и немец. Не найдя зацепки, разговор перетекает на Октоберфест, и он начинает ей объяснять, что такое дирндл.

— И ты бы убивал людей? — спрашивает она его теперь, хотя, наверное, в ее голосе было бы меньше изумленного неверия, если бы она не говорила с человеком, который периодически сбивал с ног незнакомцев одним ударом, а как-то раз чуть не сломал деревянные перекладины изголовья ее кровати, потому что посреди оргазма ощутил неудержимое желание что-нибудь уничтожить.

— Конечно, убивал бы, — говорит он. — Убивал бы и верил — меня бы вырастили так, чтобы я верил, — что поступаю правильно.

— Я бы не смогла никого убить, — уверяет она.

Немецкий Боксер смотрит на нее с вежливым скептицизмом, держа в руках бокал с пивом. И действительно, стоит ей это заявить, как сознание начинает подкидывать ей исключения.

Через несколько дней она в текстовом сообщении пишет, что вот в сорок первом он бы постучал к ней в дверь в кожаных сапогах, и он отвечает, что невинных людей точно не смог бы убивать. Ей кажется, что это не соответствует его собственным словам на той прогулке у озера в мирный солнечный день, но когда она ему отвечает, чтобы уточнить, каких тогда людей, он так уверен, что стал бы убивать, ответа она не получает, и ее сообщение висит в чистилище WhatsApp, помеченное всего одной серой галочкой, потому что Немецкий Боксер любит выключать телефон, когда ощущает, что он ему не нужен. Потом, когда они ужинают вместе в вегетарианском ресторане в Митте, он говорит, что, разумеется, не смог бы приходить за людьми к ним домой, депортировать или казнить их. За кого она его принимает? Когда он сказал, что смог бы убивать людей, он имел в виду в бою — он уверен, что его направили бы в Ваффен-СС и послали бы на фронт. Ей не хватает духа спросить, почему он так уверен, что его не послали бы в гестапо, или в общие СС, которые занимались проведением в жизнь расовой политики нацистов, или даже в подразделения «Мертвая голова», которые занимались концлагерями и лагерями уничтожения.

Они сидят молча и ждут, пока принесут заказанные ими клецки. Через несколько мгновений Немецкий Боксер говорит, что, может, он и ошибается. В конце концов, говорит он, у его деда вечно были неприятности от нацистов, потому что он разрешал цыганам жить на своей земле, прадеда убили в ходе программы Т-4, а отец был из тех людей, которые отказываются следовать за любыми вождями. Наверное, он все-таки не стал бы нацистом — будем надеяться, что не стал бы, говорит он. Она кивает. На самом деле она согласна, что эта беседа бессмысленна, потому что, каким бы человеком он сейчас ни был, в прошлом он был бы кем-то другим, его бы формировали другие силы, а человека, которым он стал бы тогда, сейчас не существует.

Хотя, конечно, она продолжает обо всем этом думать.

2