Быть мужчиной

Ее большая двуспальная кровать была для Немецкого Боксера слишком мала, и ему пришлось свернуться клубочком, как ребенку. Свет гималайской соляной лампы окрашивал его тело в теплые розовые тона. Вот о чем они говорили: о его детстве на ферме у Северного моря и о том, как, если его семья ходила к кому-нибудь в гости на ужин, они всегда приносили с собой цветы, собранные в полях, и о том, что с тех пор у него осталось убеждение, что все цветы должны выглядеть так, будто их украли; о своих любимых книгах; о том, странно ли немцу спать с еврейкой, дедушка и бабушка которой пережили Холокост; о ее сестре; о его брате; о том, что она больше не хочет выходить замуж; о том, что теперь женщины постарше часто встречаются с мужчинами намного моложе, и эти мужчины хотят детей, а у таких женщин, как и у нее, дети уже есть; о проблемах, которые приносит с собой моногамность; о проблемах, которые приносит отсутствие моногамности; о его убежденности, что в боксе главное не насилие, а дисциплина: физическая и та, которая требуется, чтобы встретиться со своими страхами лицом к лицу.

А потом оказалось, что уже четыре утра, и он сказал, что ему надо домой. Она ответила, что он может поспать у нее. Он сел, начал натягивать джинсы и сказал, что не может. Он не может уснуть, если с ним в постели кто-то есть. Она удивилась, а он помрачнел. «Это никому не нравится», — сказал он, будто уже проводил референдум, и этот референдум дал однозначный результат. Когда жена ушла от него к другому, она ему сказала, что это потому, что тот, другой, держал ее в объятиях, когда они засыпали. Конечно, были у жены и другие причины для недовольства. Когда она наконец призналась, что влюблена в другого и собирается уйти от Немецкого Боксера, она это сказала по телефону, и во время разговора он делал записи, чтобы ничего не забыть. Записи он делал на форзацах «Призраков при свете дня», мемуаров журналистки о двадцати годах работы в зонах военных действий. И первым пунктом в списке, дважды подчеркнутым, был тот факт, что он не в состоянии всю ночь обнимать жену.

Он, может, и хотел бы уметь спать с кем-то рядом, сказал он сейчас. Просто ему так не расслабиться. Он лежит настороженный и напряженный, и чтобы уснуть, ему могло потребоваться несколько часов. Осложняло ситуацию то, что он знал: если не выспится, у него может начаться мигрень. Мигрени у него начались с тринадцати лет. Они сопровождались аурой, от которой темнело в глазах, и единственное, что можно было сделать при мигрени, — это свернуться в клубочек и ждать, пока она пройдет. Что именно вызывало приступы, точно никто не знал, но он был уверен, что недостаток сна имеет значение, так что сон приобрел для него невероятную важность. Спокойно он себя чувствовал только в одиночестве, и тогда он засыпал через несколько мгновений после того, как опускал голову на подушку. С ним всегда так было, сказал он ей. Последний раз он хорошо спал рядом с другим человеком в пять лет — он тогда просил маму посидеть у кровати и подержать его за руку. Но он до сих пор помнил, как спокойно ему было, как хорошо. И все равно каждый раз, когда Немецкий Боксер рассказывал, что его неспособность расстраивала его жену и других женщин, в тоне его слышались раздражение и обида: почему они не понимали, что ему плохо, когда он делит с кем-то постель? Что это причиняет ему страдания? В ту единственную ночь, когда они спали вместе — они были посреди леса и выбора у него не было, — он спросил ее, не против ли она, если он прочтет «Отче наш». Он как раз ее повалил, завернул ей руку за спину и навис над ней всеми своими девяноста килограммами. А теперь они лежали спокойно, ее спина к его животу, и он обнимал ее своими длинными руками. Vater unser im Himmel, geheiligt werde dein Name, прошептал он. Dein Reich komme; dein Wille geschehe, wie im Himmel so auf Erden.

Свобода

1

Тем самым летом, когда ее мальчикам было одному тринадцать, другому десять, а она спала и не спала с Немецким Боксером, она возвращалась со своим другом Рафи из находившегося в окрестностях Тель-Авива мошава, где он вырос. Мошав назывался Свобода — на иврите это звучало лучше, менее странно, но в любом случае тут он родился и вырос, и когда они подъезжали к мошаву по пыльной дороге, которая вилась между полями апельсиновых деревьев, а их дети шумели на заднем сиденье, он сказал ей, что, когда в сорок два наконец пошел к психотерапевту, он спросил вслух почти что самого себя, как иногда задаешь вопросы без ответа вслух в присутствии таких людей: «Чего я хочу? Чего я на самом деле хочу?» На что терапевт ответил: «Того же, чего вы всегда хотели. Свободы».