Cага о Бельфлёрах

Конечно, в его отсутствие комнату осматривали — хотя бы в первые недели, когда он еще позволял входить туда, — но ничего не обнаружили, лишь смятые газеты, сдвинутый диван и отметины от пальцев на зеркале. Да еще минутная стрелка на часах была чуть погнута, а сами часы остановились. Запах несвежей плоти, запах — едва заметный — плотских утех, временами совсем слабый, временами всепоглощающий, так что Вайолет, начиная задыхаться, приказывала слугам распахнуть окна. Какой омерзительный запах! Какая вонь! И тем не менее, кроме запаха, придраться было не к чему: Бирюзовая комната по-прежнему блистала красотой, была такой же величественной, как и прежде, — покои, достойные особ королевской крови.

Сэмюэль проявил интерес к родительским тревогам — вскоре почти не заметный — один-единственный раз, когда Рафаэль заметил, что юноша просидел в комнате одиннадцать часов кряду. Тогда Сэмюэль, широко раскрыв покрасневшие глаза, ответил, что это невозможно: он пробыл там лишь около часа — ведь сейчас по-прежнему утро, разве нет? Содрогнувшись, Рафаэль ответил, что нет, уж никак не утро. Сэмюэль просидел в комнате весь день, он же не собирается опять ночевать там?.. Чем он вообще там занимается?! Сэмюэль принялся грызть ноготь большого пальца. Поежившись, он равнодушно взглянул на отца, будто прикидывая что-то. В конце концов, резко пожав плечами, он проговорил: «Время там другое».

Он отсутствовал всё дольше, по нескольку дней подряд, а за ужином сидел, зевая и запустив руку в волосы, пока еда на столе остывала. К пище он едва притрагивался — казалось, он должен был исхудать, но оставался крепко сбитым, как и прежде, а над ремнем даже появилась небольшая припухлость. Когда Вайолет потребовала рассказать, чем он занимается в Бирюзовой комнате, Сэмюэль озадаченно заморгал, словно не понимая, о чем она, и глухо ответил: «Читаю, матушка… Что… Что же еще?» — и на его вялых губах заиграла беспечная улыбка. Он закрылся в комнате на три дня, затем — на четыре, а когда замок взломали, Сэмюэля внутри не обнаружили. Однако тем же вечером он объявился внизу и снова удивился, узнав, что отсутствовал так долго. По его представлению, он всего два часа назад поднялся в комнату почитать газеты, остальные же утверждали, будто не видели его четыре дня.

«Кажется, я понял, — медленно проговорил он с уже знакомой слабой улыбкой. — Время — не едино, оно есть россыпь мгновений. Пытаться удержать его — все равно что нести воду в решете».

В конце концов, он так и сгинул в Бирюзовой комнате. Однажды вечером после ужина он зашел туда и больше не выходил. Он просто-напросто пропал. О к на были не просто закрыты, но заперты изнутри. В некоторых комнатах замка имелись потайные ходы (один из них вел в кабинет Рафаэля), но из Бирюзовой залы никаких тайных проходов не было. Молодой человек просто исчез, не оставив ни следа, ни прощальной записки, не сказав последнего слова. Сэмюэль Бельфлёр просто прекратил свое существование.

Однажды вечером несколько месяцев спустя Рафаэль, всё еще оплакивающий своего сына, прервал встречу с группой республиканцев, проходившую в пятистах милях от усадьбы, и вернулся домой, а там бросился наверх, в Бирюзовую комнату (запертую на ключ, ведь она, совершенно очевидно, проклята) и своей тростью с золотым набалдашником расколотил огромное зеркало. Осколки разлетались в стороны, осколки всевозможных размеров и форм: продолговатые и круглые, а некоторые, тонкие, будто иголки, впивались в его тело. Он же, ухватив трость обеими руками, всхлипывая и осыпая зеркало ругательствами, все колотил по нему тростью. Они забрали у него сына! Забрали его любимого сына!

Когда он остановился, от зеркала на стене осталось лишь несколько кусков. Перед Рафаэлем открылась покоящаяся на массивных итальянских колоннах плоская дубовая основа — простое дерево, ничего не отражающее, лишенное красоты, серьезно поврежденное ударами его трости.

Тирпиц

В свои многочисленные поездки — в Нотога-Фоллз, в столицу штата, в Порт-Орискани в далекий Вандерпоэл — Лея всегда, не обращая внимания на возражения Гидеона, брала с собой Джермейн, хотя девочка охотнее осталась бы дома, в саду за стеной, с Вёрноном и Кристабель или еще кем-нибудь.

— Я не могу поехать без нее, — говорила Лея. — она мое сердце, моя душа. Я не могу оставить ее.

— Тогда и сама останься дома, — говорил Гидеон, но Лея смотрела на него так, что он опускал глаза, — эти поездки вообще бессмысленны, — добавлял он, запинаясь. — Ты сама себя обманываешь… Все эти прошения нам не помогут.

Лея, зная, как мучает его самого неискренность этих слов и спрятанное за ними лицемерие, не видела смысла отвечать. Она лишь вызывала кого-то из слуг и принималась собирать вещи.