Чагинск

— Увидишь шибздика — хватай, зачем тебе фотография? — спросил он. — Ты что, думаешь, в лесу много пацанов шастает?

Роман пожал плечами.

— Выстраиваемся в цепь! — объявил егерь. — В цепь, друг от друга пять метров!

В цепь! В цепь!

Народ стал разбираться в цепь. К нам подошел Федор, понюхал-поморщился, посмотрел на Хазина, вздохнул.

— А я не виноват, — объяснил Хазин. — В вашей скотобазе я не могу оставаться трезвым, потому что душа…

Хазин потыкал себя в грудь большим пальцем.

— У тебя, сатрапейро, нет души, тебе не понять… И у Витеньки давно нет, он ее продал за три горчичника…

Хазин хихикнул.

— Была душа, остался голый хрен… А вот у Шмули пока еще чуть-чуть есть, капелька на донышке, — Хазин кивнул на Романа. — И он пока терпит, но скоро сопьется…

— Понятно, — сказал Федор, выдал компас и показал карту.

— Восставший из стекловаты — вот имя для меня! — трагично сообщил Хазин.

— Ваш квадрат, — Федор очертил пространство на карте. — От третьего отсюда столба, по сигналу поворачиваете в лес. Каждому положен свисток…

Федор выдал свисток почему-то Хазину, Хазин немедленно свистнул.

— Свистим по цепи, — сказал Федор.

— Я всегда свищу по цепи, — огрызнулся Хазин.

— Если что-то заметили — три свистка. Два свистка — остановка. Свисток — продолжаем путь. Все запомнили?

— Я всегда три свистка, — заверил Хазин. — Три свистка — и сразу в лес.

Федор улыбнулся и отправился дальше. Вдоль по просеке проехала «Скорая».

— Выступаем! — объявил егерь. — Выступаем!

Мы вступили в лес. Справа от нас шагал мужик в серой лесхозовской робе, кажется, я видел его… где-то я видел его. А слева шагала девушка в джинсовом костюме, очках-гоглах и туристических ботинках, явно не чагинская, скорее всего из команды Светлова.

Цепь разворачивалась, постепенно погружаясь в сосны; шагали не спеша, на расстоянии метров трех друг от друга.

— Зачем мы здесь ищем? — Роман оглядывался. — Как можно в этом лесу заблудиться? Тут же все видно…

Лес похож на парк. Ледник, когда-то спустившийся сюда, выровнял песчаные дюны в широкую равнину, на которой могли удержаться лишь сосны, синий хрустящий мох и редкий можжевельник; во все стороны видно далеко.

— Легко, — ответил я. — Если такого леса километры. Даже если умеешь ходить по солнцу.

— Заблудиться можно в трех соснах, — согласился Хазин. — Моя тетя пошла за лисичками, подвернула ногу, растерялась и ночевала в лесу. В километре от ближайшего жилья. На следующий день ее нашел сосед с собакой.

— Почему тогда не взяли собак? — спросил Роман.

— Они давно сожрали своих собак, — хмыкнул Хазин.

Это не так, я видел недавно пыльных собак, хотя они вряд ли были хоть на что-то способны.

— В Чагинске нет служебных собак, — сказал я. — Да и слишком много времени прошло, след бы не взяли.

Просторный лес. Сосны выросли и стали в два обхвата, между ними протянулась поисковая цепь.

— Я знал одного атамана, он работал вахтером и разводил сенбернаров, — рассказывал Хазин. — Его мать в школьной столовой работала и каждый день по два ведра объедков выносила…

Больше всего я люблю июньский солнечный лес. Старые сосны разогреваются, смола тает, становится вязкой, и воздух пропитывается деревом и хвоей, и каждый вдох заливает легкие. Можно лечь на землю между кочек и смотреть вверх.

— Он из них унты шил, а потом продавал полярникам…

В ясный день, когда ветер поверху, сосны начинают шептать.

— У него такая фишка была — в каждом унте сверху и внутри обязательно ухо.

— Какое ухо? — спросил Роман.

— Обычное. Сенбернар — крупный пес, из него сразу два унта получается, и в каждом по уху, одно левое, другое правое.

Лучше бы Хазин на самом деле остался в городе. Я устал от него в этой поездке.

— Я в детстве читал рассказ про мальчика, — сказал Роман. — Он жил на опушке леса и каждый день после школы смотрел на сосны. И воображал про то, что они думают. И так он жил, смотрел на деревья, гулял, а потом у него кожа стала превращаться в кору.

— Был козаком — стал деревом, — не удержался Хазин. — Сплошь и рядом такое случается.

Я этот рассказ тоже читал, как называется, не помню.

— Ромик, тебя сюда позвали людей искать, а ты всякую пургу про дубосеков гонишь, — сказал Хазин. — На хрена ты вообще пошел?

Роман не ответил.

— Ты что, Рома, в придворные плясуны метишь?

По цепи покатился свист, и Хазин свистнул, так что у меня сыграли барабанные перепонки.

— Отвянь, пожалуйста, Хазин, — попросил Роман.

Девушка в гоглах шагала хорошо, но свистела плохо, или свисток у нее был неисправен — скорее пищала.

— Какая-то дура, — прошептал Хазин и помахал девушке рукой.

В августе я начинал смотреть на карту. Очень не хотелось уезжать, но отъезд был неотвратим, как первое сентября. Я ненавидел осенние поезда, и каждый раз в августе придумывал, как хорошо не трястись двое суток в пассажирском, а двинуть напрямик, через лес. Я любил лес и придумывал отправиться на север по тропам вдоль берегов рек, по солнечным просекам, по проселкам и лесовозным дорогам.