Чай с Грейс Келли

Сколько бы ни было человеку лет, у каждого есть свой тайный уголок сада. У всех, включая ветрогонок и ветрогонов. Ее таких юных пансионеров. С их ангельскими мордашками. Да еще под носом у Селесты… которая, конечно, никогда ничего не замечает.

Мэй Уэст свернулась у нее на коленях. Бетти Грейбл ее игнорировала. Со своих эскапад на улицу, с прогулок под теплыми моторами автомобилей кошка приносила запыленную шерстку и запах гаража. Из двух она была большей дикаркой.

– А ты где шляешься? – прошептала ей Артемисия. – У тебя тоже есть свой тайный садик?

У всех свои секреты. В том числе и у грозного директора ФБР… который так тщательно фиксировал и подшивал чужие.

Его сбиры сегодня утром наверняка передали послание, как только вернулись в лоно. Апрель 1918. «Искупление». Красная вуалетка. Театр «Плимут». Тосты с устрицами. Отель «Астор». Артемисия расхохоталась как безумная.

Дж. Эдгар Гувер вспомнит. Она была в этом уверена.

Его секрет она знала.

38. Mister Five by Five [145]

В апреле 1918-го короля Бродвея звали Джон Бэрримор. Великий актер, великий ходок, великий любовник, он запал на юную красавицу Артемисию вследствие публично нанесенной пощечины.

Она танцевала буйный ламбет-уок на вечеринке в Сент-Реджисе, на 5-й авеню. И вдруг почувствовала чуть пониже поясницы словно нажатие, неожиданное прикосновение. Быстрая, как пламя, она обернулась и даже не дала себе труда прицелиться – ее ладонь молнией приземлилась на тонкие усики.

Она помнила убитое выражение лица своей подруги Биби Старк, которая танцевала с ней.

Только тогда Артемисия подняла голову и увидела красивое хищное лицо, серые глаза на котором смотрели на нее со смесью удивления, растерянности и насмешки. Она сразу узнала знаменитый аристократический профиль.

– О боже мой! – простонала Биби, держась рукой за щеку, как будто у нее болел зуб. – Ты… ты… ты дала пощечину… Джону Бэрримору!

Ламбет-уок вокруг них распался. Сероглазый красавец-хищник низко склонился в своем безупречном фраке с жемчужно-серым галстуком.

– Извините, – прошелестел он мягким баритоном. – Моя рука не желала мне повиноваться. Недостойная рука! Гнусная рука, низкая и отвратительная. А ведь я тебя предупреждал! – продолжал он, обращаясь к своей ладони, которая жалко болталась на запястье с бриллиантовой запонкой. – Извинись быстро, моли о прощении! Пусть даже все благовония Аравии не отмоют тебя дочиста![146] Ну же… Что? Что ты говоришь? У барышни самый красивый… Господи! К тому же еще и нахалка! Давай, давай… Извинения, и немедленно!

Рука крутилась и извивалась, словно наделенная самостоятельной жизнью, отдельной от тела. Она сжалась в кулак и исчезла, сконфуженная, внутри манжеты.

С загадочной полуулыбкой юная Артемисия схватила манжету с бриллиантом… и та послушно последовала за ней. Она отвела ее к буфету, где бутылка «Вдовы Клико» плескалась в серебряном ведерке, и без зазрения совести погрузила руку в манжете в лед.

– Вот, надо охладить пыл шалуньи, – сказала она, глядя прямо в лицо Джону Бэрримору, на щеке которого звездой проступал розовый след пощечины. – Я так и не услышала извинений от… этой руки-невежи.

– Следующий танец может послужить извинением? – прошелестел он. – Она будет вести вас нежно и покаянно.

Он поднес мокрую ледяную руку к уху и несколько мгновений слушал ее внимательно и серьезно.

– Негодяйка говорит, что раскаивается. Она обещает быть паинькой. Глаза же мои насытятся зрелищем носовой части, еще более чарующей.

Так было положено начало их дружбе. Он приглашал ее на премьеры своих спектаклей, а в вечера меланхолии звал вместе поужинать. Джон Бэрримор, для близких Джек, предавался меланхолии часто, и в такие моменты его одолевала жажда.

В тот вечер он назначил ей свидание в своей уборной в «Плимуте», на 45-й улице, в красивом театре с испано-колониальным фасадом и кованым балконом, после прогона своей новой пьесы.

«„Искупление“! Историческая драма по Толстому!» – кричали свеже наклеенные афиши. Артемисия узнала, что и Бэрримор может страдать мандражом, особенно в последнюю неделю перед премьерой. Мандраж он снимал бурбоном.

Когда она пришла в «Плимут», он уже разгримировался и переоделся. Кто-то еще был в его уборной.

– О, простите! – извинилась Артемисия, подавшись назад.

– Митци! Входите же. Разрешите представить вам, э-э… Мэри. Мэри, это моя близкая подруга Митци, – сказал Джек и, поцеловав ее, вернулся к гримировальному столику расчесывать свои усики и тонкие брови под лампой.

По другую сторону зеркала Артемисия видела, как его веселая ирония переходит от нее к Мэри, от Мэри к ней.

В первый момент она подумала, что обнаружила в уборной женщину, с которой все газеты недавно его обручили, некую Бланш Элрих, которую Артемисия еще не встречала и втайне искренне жалела. Она обожала Бэрримора, но и помыслить не могла даже о тени связи с ним! Он был слишком абсурден, слишком невыносим. Она была счастлива, что завоевала только его дружбу.