Чай с Грейс Келли

Мундштук Беллы выпустил длинную спираль. Джослин мог бы поклясться, что дым тоже цветной.

– Не ставь ничего сейчас, френчи, – прошептал Силас. – Пасуй.

– Дорого бы я дала, чтобы заново пережить вечеринку шимми в «Микадо», – простонала Белла. – А ты, Митци?

– Ничего бы не дала. Ни цента!

Одной только магией улыбки Артемисия вдруг помолодела на три десятка лет.

– Зато я дорого бы дала, чтобы пойти в следующую среду в «Палладиум»! Я бы подергалась в этом новом танце… как его там?

– Мамбо, – присвистнул Силас.

– Это будет значить, что мне восемнадцать лет и я имею право извиваться, не выглядя смешной старой квочкой.

– Никогда вы не будете выглядеть смешной, Артемисия.

– Точно, Джо. Но старой квочкой буду. В сущности, Белла, эпоха тут ни при чем. Только мы с тобой изменились.

– Эпоха изменилась! – не сдавалась Белла. – И не возражай.

– Не для нас! – вдруг вскричал Силас. – Она не изменилась для черных.

Артемисия тихонько покачала головой.

– Еще изменится, – проронила она. – Однажды наш президент будет цветным.

Истер Уитти надула щеки и фыркнула.

– Видит бог, я столько не проживу. Валет бубен, квинта.

– Пригласи для начала твою бледнолицую скво, – сказала Артемисия, устремив сверкающие изумруды своих глаз на Силаса. – Вот и сделаешь большой шаг, которого ты ждешь. На перемены не надо надеяться или их хотеть, их надо вызывать самому.

Он ошарашенно посмотрел на нее. Так старая гусеница знала? Она улыбнулась из-за восьмерки червей.

Силас сделал жест, которому Джослин очень завидовал, почти хореографической элегантности: быстрым щелчком сдвинул свою маленькую шляпу набекрень на одно ухо.

– Они доставали Поля Робсона всю неделю, – проворчал он.

– Комиссия? Робсона вызывали? – воскликнула Артемисия.

– Это было жирным шрифтом в «Нью-Йорк таймс». Эта сволочь Дж. Парнелл Томас круто по нему прошелся.

– Кто это – Поль Робсон? – спросил Джослин.

– Парень, который не боится. Ты слышал Ol’ Man River?[78] Когда Робсон поет это, у тебя желудок подкатывает к горлу. Певец, актер, атлет, футболист, баскетболист, лучший во всем.

– Коммунист! – прыснула Белла.

– Выпускник юридического факультета Колумбийского университета. Голос вне всяких категорий. Фильмы в Голливуде, теа…

– Коммунист! – повторила Белла. – Он прокатился в Страну Советов, и не просто на каникулы.

В дверь дважды постучали. Показался шиньон-бриошь, шея, потом левая рука, нарочито разгонявшая дым.

– Телевизор наконец-то прибудет! – объявила миссис Мерл, притворно закашлявшись. – Доставка на этой неделе.

– Отважная Селеста. Рисковать дыхательной недостаточностью ради такой новости! – поддразнила ее Артемисия.

– Ставлю одну из этих золотых шоколадок, ты будешь чаще спускаться к нам, когда его установят, – лукаво ответила ее сестра.

Она удалилась, не преминув кашлянуть еще три-четыре раза.

– Какое счастье, – прощебетала Белла. – Телевидение.

– И ты туда же! – буркнула старая землеройка.

Истер Уитти поднялась, чтобы включить древний граммофон-виктролу. Она выбрала пластинку, поставила ее и вернулась на свое место.

Голос взмыл и схватил их за сердце, мощный, непобедимый. Священный. Ol’ man river, ol’ man river, you don’t say nothing…[79] Застыв с картами в руках, они слушали, буквально оробев.

Когда голос смолк, после паузы, наполненной его отзвуками, Силас тихо произнес:

– Я скажу тебе, кто такой Поль Робсон, Джо. Когда комиссия спрашивает его, почему он не переедет в Россию, раз ему там так хорошо, знаешь, что отвечает Поль Робсон? Он отвечает: «Потому что мой отец был рабом здесь, потому что мои родные погибли, чтобы построить эту страну, и я твердо намерен в ней остаться и иметь ту же долю, что и вы». Вот почему они хотят содрать с него шкуру, его черную шкуру, вот кто такой Поль Робсон.

Силас редко говорил столько слов зараз. Истер Уитти накрыла ладонью его рукав. Белла вставила очередную эвкалиптовую сигарету в розовый мундштук.

– Я позволю себе еще одну шоколадку, – жеманно проговорила она. – Что в них особенного, в этих золотых?

– Это лучшие, – сказала Артемисия. – Они стоят сто долларов.

И старый бобер выложил трех королей, которых никто не ожидал.

* * *

– Боже мой! – воскликнула Терри, когда Хэдли вернулась. – Тебя как будто окатили ледяным душем… или кипятком. Тебя нельзя пускать к клиентам. Твой нос похож на… редиску. Подожди, я это улажу.

Хэдли пряталась за вешалкой с одеждой, пока Терри обслуживала группу из трех прибывших клиентов.

– Вот, держи, – сказала Терри, придя к ней с косметичкой, с которой никогда не расставалась.

Она вытерла ей щеки клинексом, стерла потеки туши, припудрила ее. Хэдли не противилась. Только иногда громкий всхлип нарушал ватную тишину гардероба.

– Что случилось? – мягко спросила Терри. – Он тебя бросил? Наговорил гадостей? Все они одинаковы. Хотя этот выглядел таким милым. Всех бы мужчин…

– Нет, – выдохнула Хэдли. – Это я виновата. Я его обидела.

Пуховка зависла в руке Терри. Ее помада нарисовала изумленное «О».