Чахоточный шик. История красоты, моды и недуга

Уже в феврале 1798 года импульсивный Лоуренс снова проявил признаки раздражительности, подавленности и беспокойства. В конце концов он признался миссис Сиддонс в своей возобновленной привязанности к Салли, и в марте 1798 года его помолвка с Марией была официально расторгнута. Больная, похоже, хорошо перенесла романтический оборот событий и то, что возлюбленный ее оставил354. Салли сообщала мисс Бёрд: Мария переносит свое разочарование так, как я и полагала, словом, как человек, чье сердце никогда не могло быть глубоко вовлечено <.. > Прошло почти две недели с момента полного разрыва, а Мария, как всегда, в хорошем настроении, разговаривает и думает о платье, компании и красоте. Разве это не удача? Если бы она любила его, я думаю, это событие почти разбило бы ей сердце; я рада, что она не любила355.

Однако связь Салли и Лоуренса останется тайной, так как миссис Сиддонс снова решила сохранить очередные отношения в секрете от мужа. Несмотря на очевидное согласие с возобновлением отношений Салли и Лоуренса, Мария тем не менее считала, что виной ее болезни были переживания и поведение ее бывшего поклонника. Она написала мисс Бёрд вскоре после того, как это сделала Салли: «Он сам, если в нем остались хоть какие-то чувства, признает, как мало он заслуживал жертв, на которые я была готова ради него»356.

Переписка Марии демонстрировала гораздо большую озабоченность ее здоровьем, чем уходом возлюбленного, и ее болезнь все чаще становилась центральным аспектом ее жизни. 14 марта 1798 года она рассказала мисс Бёрд некоторые подробности своей болезни, написав: «Я чувствую печальную боль в боку»357. Она продолжила письмо описанием трудностей, с которыми столкнулась, пытаясь справиться с осознанием своего недуга. «Повторное обострение всегда хуже, чем первоначальная болезнь, и я все же думаю, что не проживу долго, возможно, это просто нервы, но иногда мне кажется, что я скоро умру, и я не вижу в этой мысли ничего шокирующего; у меня не может быть больших страхов, и я могу избавиться от многих страданий. Боюсь, что ни одно существо не было менее приспособлено к этому, чем я, и за свою короткую жизнь я познала достаточно, чтобы смертельно заболеть»358. Болезнь сказывалась как на эмоциональном, так и на физическом здоровье Марии. Она сообщала мисс Бёрд: «Я с нетерпением жду того времени, когда я снова стану собой, и теперь я постараюсь сбросить эту угнетенность и получше развлечь вас»359. Переписка Марии также дает некоторое представление об одиноком существовании, на которое часто были обречены чахоточные больные, и томительном желании вернуться к нормальной жизни.

Я так хочу выйти на улицу, что завидую каждому несчастному попрошайке, бегающему на свежем воздухе. Это заключение становится для меня невыносимым, мне кажется, что в такие прекрасные солнечные дни вся природа оживает, кроме меня: это заставляет меня испытывать тем большие сожаления, что я не могу наслаждаться воздухом, в котором так сильно нуждаюсь, чтобы приободриться после такой болезни <…> Этим летом я собираюсь поехать в очень красивое место, Клифтон, но я жду этого без радости; впервые я буду разлучена с Салли и моей матерью, они уезжают в Шотландию, где воздух слишком холодный для меня. Я думаю, что останусь с компаньонкой в Клифтоне, где, если мне удастся не падать духом, у меня больше шансов выздороветь, чем в любом другом месте АнглииЗ60.

По мере того как болезнь становилась главным аспектом ее жизни, красота Марии занимала все более видное место в репрезентациях ее болезни. Например, друг семьи, миссис Пиоцци, дает нам посторонний взгляд на Марию в момент разрыва ее помолвки: «Мария <.. > выглядела (по моему мнению) как обычно, но все говорят, что она больна, и на самом деле в тот же вечер у нее было кровотечение»361 Эта неспособность распознать болезнь Марии отчасти объяснялась трудностями различения внешнего вида человека с наследственной предрасположенностью к чахотке и человека, переживающего острый приступ. Разница во внешности между предрасположенностью и активным заболеванием была вопросом степени развития заболевания. В случае Марии ее естественный внешний вид считался привлекательным, и по мере развития болезни связь между болезнью и ее красотой становилась все более значимой, и о ней все чаще упоминали члены семьи и друзья.