Чардаш смерти

Он был самым тихим из всей компании и имел на тыльной стороне правой ладони татуированную розу, в то время как другие носили на теле изображения, от которых белая бумага покраснеет да и воспламенится. Зато рябая рожа этого комсомольца имела столь уродливый вид, что смотреть в его сторону вовсе не хотелось. Всё разъяснилось на двадцать восьмой неделе моего сидения в губподвале, при утреннем чаепитии. В углу нашей камеры стоял кипятильник – большой бак с краном и топкой внизу, называемый титаном. С утра к титану выстраивалась очередь с кружками. Кто-то заваривал чай. Кто-то за неимением заварки хлебал пустой кипяток. Комсомольская шпана ежеутренне устраивала возле титана потасовку. Каждому из них непременно требовалось набрать кипятку первым. Остальные же заключённые просто смиренно ждали окончания драки комсомольцев и тогда набирали кипяток. В тот день стычка между комсомольцами случилась особенно бурной и возымела своим последствием опрокидывание бака. При этом дверца топки распахнулась, горячие уголья высыпались, выплеснувшийся наружу кипяток залил весь пол. Помещение наполнилось дымом, паром, шипом, воем. Среди прочих звуков особенно пронзительным казался вопль того самого, лягавого комсомольца. Гы-ы-ы! Бедолагу и обожгло, и обварило, и наполучал он от своих товарищей-комсомольцев, может быть, и заслуженных, но жестоких затрещин.

Долгое сидение в губподвале превращают людей в бесчувственных чурбанов. Большинство моих сокамерников не выказали никакого участия комсомольцу. Наоборот, я слышал шепотки, дескать, так ему и надо, упырю. Совсем иное дело – мой сомолитвенник. Добрый пастырь проникся состраданием к комсомольцу, который стенал непрерывно и жалостно. Повязки и мази применённым приходящим врачом не возымели должного действия. Мы удивлялись – отчего обваренного не забирают в больничку. Тогда-то батюшка и умолил меня помочь комсомольцу. Я поначалу взъерепенился, напомнил батюшке о его неверии в мои целительские способности. Но батюшка Христом Богом увещевал, и я, презрев горделивую обиду, согласился.

Помню, как татуированная шпана расступилась передо мной. Гы-ы-ы! Видно им наскучило слушать его стоны и жалобы подельника. Преодолев отвращение, я положил ладони на грязную голову инакомыслящего идиота. А там!.. До сих пор не могу забыть тогдашнее моё состояние. Ведь в губподвале это случилось со мной впервые. Я едва не лишился чувств. Вот сейчас я слышу боль в твоей ампутированной руке. Можно терпеть, но противно как-то. Зачем болит то, чего нет? У парнишки того болели волдыри, вздувшиеся по всему телу от горячего пара и кипятка, но душа пустовала. Она не болела совсем, а ведь за предательство родных отца и матери он получил рукописную грамоту на бланке с казённым штампом и горсть леденцов в жестяной банке. Горсть леденцов! Гы-ы-ы! Тот, кого сидельцы губподвала именовали лягавым за свои коричневые дела, получал плату леденцами! Гы-ы-ы!

Батюшка приуготовлялся – тайно! – прочесть отходную над моим пациентом. Я его отговаривал. Какие могут быть тайны в битком набитом губподвале? А за отправление церковных таинств священника могли и наказать, но через неделю комсомольцев-беспризорников куда-то отпустили и моего пациента унесли. Однако от моих врачеваний ему настолько полегчало, что он стал смотреть на меня с немалой опаской, отталкивал мои руки, матерясь, ведь за время лечения я выведал все его тайны. Кого предал, сколько получил за каждый донос. Дешёвка! Отдал душу дьяволу не за жизнь вечно безбедную, но за сущие гроши.

А в губподвал взамен одной шпаны привели другую. Но эти другие меня уже побаивались. Гы-ы-ы! Смех и грех! Какая угроза может исходить от заключённого в каземате лица, пусть даже это лицо обстрелянный солдат и георгиевский кавалер?

И вот однажды – к тому дню минуло не менее полугода с момента моей посадки в губподвал, потому что приехал я в губподвал ещё на розвальнях, а выпускали меня опять-таки на исходе лета – вызывает меня следователь и снова начинает о своём: в какой части служил и прочую к делу уже не имеющую отношения муть. Я отвечал со всем возможным смирением. А он мне вдруг: вижу я, парень, не контра ты. Я ему отвечаю, дескать, Матвей Подлесных я. Не контра. А он говорит: Подлесных Илья не родственник твой? А я ему: Илья Ильич Подлесных мой отец родной.

Эк, я смотрю ты зеваешь, мадьяр? Заскучал? Тогда буду завершать рассказ о губподвале. Дальше тебе поинтересней будет слушать. Но не могу не упомянуть, что сильно удивлялся я столь быстрому и простому избавлению. Ведь многих моих сосидельцев из губподвала увозили невесть куда и под конвоем. От следователя узнал я новость. Оказалось, что мой родитель член сельского совета Русановской волости, а значит, потому я – не контра. Как тебе это, Ярый Мадьяр, а?