Чаща

На этих словах он умолк, запустил руку в карман и вытащил бритву. Потом подскочил ко мне, схватил мою обожженную разрубленную ногу и разом отхватил кусок мяса. Я даже не успел понять, что происходит – все случилось так быстро, а я сильно ослаб, – но мгновением позже понял, что это наяву, и боль была ужасающей. Я снова лишился чувств. Не знаю, почему он меня не убил, но в тот самый момент, перед тем как отключиться, я увидел, как он встает и идет в спальню. Потом уже ничего не помню, а когда очнулся, их уже не было. Входная дверь открыта, а вокруг все вверх дном. Ружье мое исчезло, да еще всякая мелочь, а уже после стало ясно, что деньги, которые хранились в молочном кувшине под кроватью, тоже пропали. Как и те, что мы спрятали на стропилах. Когда я очнулся, то едва мог двигаться. На полу валялся топор, я подполз и схватил его, и пополз дальше в спальню. Как у них все случилось, не знаю. Только молодой был там – на кровати ничком, голова развернута набок, лицом ко мне, глаза широко открыты, а простыни пропитались его кровью. Штаны его были спущены до лодыжек. Эллу я не заметил. Не поднимаясь с пола, я дотянулся и стащил его с кровати – а когда он упал, увидел, что ему перерезали горло, так что голова едва держалась. По какой-то причине Билл рассвирепел и расправился с ним своим любимым способом. Я все смотрел, а потом услышал звук и заглянул под кровать… и там была Элла. Она раскрыла рот, и я увидел, что у нее вырезан язык.

– Господи, – сказал Уинтон.

– Элла? – произнес Ефрем.

Взявшись за край, Элла приподняла свою маску. Несомненно, раньше она была красавицей, но теперь ее рот был разрезан, и шрамы с обеих сторон тянулись от уха до уха. Она открыла рот, и на месте языка был только маленький корешок, трепещущий, как рыбий хвостик. Тут я невольно вспомнил слова Коротыша о том, что люди, по сути, не отличаются – не важно, индейцы, белые или кто-то еще. И перевел взгляд на Уинтона и его увечья, а потом обратно на Эллу. В тот момент мне захотелось обратиться в дикого зверя, который убивает, повинуясь инстинкту, чтобы прокормиться или выжить – но не из мести или для развлечения своего прогнившего нутра.

Элла закрыла рот и быстро опустила маску. Я был рад, когда это случилось.

– Он не просто негодяй с револьвером и бритвой, – сказал Ефрем. – Он само зло. Не знаю, где правда в истории, как ему перерезали горло – быть может, и сам он не знает, – но скажу вам вот что: не стоит связываться с ним по своей воле. Быть может, вам стоит одуматься. Хотя мне хотелось бы обратного. Я всей душой надеюсь, что вы пойдете и достанете его, заставите заплатить за все, что он должен – в том числе и за нас. Но отправлять вас, не рассказав, что известно мне и чем это может для вас обернуться, я не могу.

– Приняв это к сведению, – сказал Коротыш, – мы намерены отыскать его, несмотря ни на что.

– Так где он? – спросил Юстас.

– Как я слышал, он должен быть в Чаще на юго-западе отсюда, – сказал Ефрем. – Его логово будет в нескольких милях от лесопилки. Если ехать по главной дороге, аккурат до нее доберетесь. А дальше, как говорят, уже рукой подать. Точнее сказать не смогу – все, что мне известно, это лишь слухи.

– Коли так, немного ты знаешь, – сказал Уинтон. – И, похоже, хотел нас за ним отправить с самого начала. Рассказ твой скорее чтобы нас подстегнуть. А точных примет, как его разыскать, нам не дал. Не рассказал ни хрена, кроме того, что уже известно.

– Хорошо, – сказал Ефрем. – Согласен, ты не ошибся. Они разрушили наши жизни. Сейчас я едва ли способен трудиться, а сил хватает только на небольшой огород и нескольких цыплят. А Элла уже никогда не выйдет замуж. И нам осталось только доживать и ждать смерти. Да, мы хотим, чтобы вы с ним покончили.

– Меня убеждать не надо, – сказал я. – У него моя сестра.

– О, Бог мой, – сказал Ефрем.

– Не нужно сочувствия. Я стараюсь верить, с ней все обойдется.

– Что ж, дай-то Бог, – сказал Ефрем. – Сдается мне, Беспощадный иной раз сам не знает, что придет ему в голову. Людской закон ему не писан, и он ничего не страшится.

– Уповаю на веру в Господа и надеюсь, что с ней все хорошо.

– Неужто думаешь, я не молился в тот вечер, когда он явился в наш дом? Неужто я не молился, когда мне отрубили пальцы и сунули обрубок в огонь, а потом он стал срезать мясо, как с жареной дичи? Или я не молился, когда они утащили Эллу в спальню? Как, по-твоему?

– Пожалуй, что так, – сказал я.

– Никаких «пожалуй», – отрезал Ефрем. – Я молился. И благодарю Бога, что он не дал Элле сгинуть. Но только ума не приложу, в чем мы перед ним провинились. Мы росли добрыми прихожанами, и, стоило дверям храма открыться, как мы уже были внутри. И вот что скажу тебе, мальчик. С тех пор никто из нас не возвращался в храм, и не думаю, что когда-нибудь вернется.

Я не нашелся, что ему ответить.