Часть первая. Деревянный корабль

Зеленая водоросль покачивается в стекле морской воды. Водоросль стоит — при отсутствии зыби, — словно дерево, поддерживаемая потаенной силой жидкого. Если же вода вдруг каким-то чудом схлынет — под воздействием ли отлива или всосанная дальней глубинной воронкой, — бледно-склизкое растеньице сразу опустится на дно: как животное, которое укладывается спать с надеждой, что и во сне будет переваривать пищу и дождется нового дня. Это иносказание. Вроде: пышное цветение и жалкое увядание. И вместе с тем — промежуток, отделяющий бодрствование от сна. Наподобие грезы^{116}.

Разреженнее, чем вода, — тот воздух, который мы вдыхаем. Который входит в нас и выходит. Который изменяет нас и который изменяем мы. Как изменяются, соединяясь, мужское и женское.

Плотнее, чем текучее, — камни берега, круглые или ребристые, и их обломки: песок. Это русло для всего подвижного. Но — не самое крепкое из всего, что укреплено. Такое тоже перемещается, как изливающийся источник, и подвержено превращениям, как воздух. Время, отпущенное камням и песку, — длительнее; но любая длительность все же остается временем. Последняя уверенность относительно неразрушимого нам неведома. Оно от нас скрыто. Неизменное сердце мира, холодное-твердое-упорное, бездвижное, нешлифуемое, неуязвимое, лишенное пения кружащихся частиц, которому не причинят вреда щелочи и кислоты, которое не разрушат падение или удар: это место (эта вечность), самое плотное-черное-тяжелое, от нас скрыто.

Друзья мои: наше тоскование натянуто в тесноте. Наша боль — музыкальный инструмент, звучащий лишь короткое время. Наши действия заключены в оправу ограничений. На нас надвигаются стены, обступающие бессильного. Мы тщимся продлить свою короткую жизнь ценой подчинения обременительным предрассудкам. На шею каждому из нас накинута петля договоренностей, законов и распорядков. Обязательства и предписанные добродетели опустошают наши сердца. А сладострастие, какое свойственно животным, у нас отнимают, ничего не предлагая взамен. С нами, в нашей убогости, трудно иметь дело: вырождаясь, мы делаемся жестокими. Пребывая в бедственном положении, опустошаем доступное нам пространство из-за склонности к коронованию ничего не значащих слов. Мы хотим распространиться по всей Земле. Хотим быть всюду одновременно. Хотим — одновременно — чувствовать биение пульса всех континентов. Мы не желаем знать никаких препятствий. И все препятствия сносим. Убиваем. Искореняем. Потому что боимся потерять драгоценное время. И не доверяем законам живого^{117}. Но наши собственные директивы убоги и выхолощены, как ветхая бумага, на которой уже не прочитываются буквы. Мы втиснуты в человека-массу^{118}, мы больше не свободная раса кровных родичей. Устремляя вдаль последние жаркие взгляды, мы ищем далекие от нас снежные глаза Бога. Но оставляем после себя мир, который носит имя Человек и напоминает — из-за суеты без влечений — бесплодную пустыню.

Друзья мои: вы сами откормили меня. Вы сделали меня могущественным. Нарядили по своему вкусу. У меня крепкий кулак и накачанная шея. Вы поставили меня у рычагов созданных вами машин. Вы сделали меня господином в подземных шахтах и воздушных пространствах. Под моей командой — ваши военные орудия. В арсеналах взрывчатых веществ и отравляющих газов тоже отдаю приказы я. Я распоряжаюсь тем шкафом, где человечество хранит свои яды^{119}. Я — ваша смерть. Я — цивилизованная смерть. Я такой, каким вы хотите меня видеть. В одном только вы заблуждаетесь: я не ваш подчиненный. Вспомните о черном сердцу мира и о том пространстве, что лишено мыслей. И если вы слишком слабы и трусливы, чтобы доискиваться до сути вещей, доверьтесь пасмурному предчувствию. Даже при полном неведении останется скомканная уверенность: что-то из существующего для вас не так уж и тягостно. Ибо без умиротворения и без радости живому придет конец. Без наслаждения как своей противоположности боль станет грехом^{120}. И искупить такой грех не поможет даже глубокое благочестие. Кто против роста, тот признаёт себя противником духа. Тварный мир с первозданных времен сбалансирован. Кто потянет коромысло весов с одной стороны, пожнет месть.