Часть первая. Деревянный корабль

В драме «Бедность, богатство, человек и зверь» круг приговоренных к трагической судьбе расширяется за счет еще одной категории живых существ: животных. Это я хотел бы подчеркнуть. Хотя олениха и лошадь как персонажи на сцене не говорят и, молча страдая, остаются во тьме, их судьбы все же проясняется благодаря разговорам людей и одного тролля. Да, они тоже становятся носителями темы. Меня всегда, как ни странно, задевало, что многие читатели драмы не обращают на это внимания. В пьесе убийство кобылы крестьянина Манао Винье приравнивается к убийству ребенка его возлюбленной. Больше того: насильственная смерть кобылы есть то событие, которое мобилизует временно иссякшие душевные силы Манао Виньо и направляет их в русло правильного восприятия.

Правда, мне могут не без основания возразить, что одна из главных тем этой драмы — тоталитарное притязание любви. Любовь уже сама по себе, по моему опыту, трагична. В «Реке без берегов» я позволяю людям, которых не мучают никакие проблемы, сказать, что она тождественна преступлению. В самом деле: прежде чем, преобразившись, отправиться в пустынь самоотверженности, любовь предъявляет требования. Будучи мощнейшим метафизическим смыслом жизни, она требует: требует по всем фронтам, во всех вариациях, требует — соответственно внутреннему устройству своего носителя, мерцая многообразием крови, к которой она привязана. Это ее притязание на тотальность рассматривается во всех моих сочинениях. Сердце Медеи — вулкан, как бы она ни старалась сдержать себя. Крестьянка Анна в «Бедности» ставит себя вне закона, потому что хочет обладать Манао как объектом своей любви. Даже кнехт Гунвальд в этой драме одержим такой же необузданной страстью: он любит возлюбленную крестьянина, не задаваясь вопросом, девственна ли она или беременна. Этот приговор злого рока с самого начала вынесен всем действующим лицам. Предосудительное поведение — в смысле становления виновным по собственной воле — невозможно приписать ни одному из них. Поэтому никого из них не назовешь с самого начала злым или душевно неполноценным. Изображается здесь архетипическая трагическая проблема: человек любит, но сам не любим или любим мало. В народе обычно говорят, что любовь слепа; нет, она — ужасная боль желания, которая может заглушить все другие заботы и даже голос нравственного регулятора нашего поведения. Она — захлопывающаяся ловушка судьбы, которую никто не выбирает по соображениям разума. Но она все же по большому счету заключает в себе и позитивное отношение к окружающему миру: открытость, склонность к творчеству, вслушивание во все явления. Она — готовность к нежности, то есть смягчению активности, направленной на самосохранение и недружелюбной к другим людям. Она — доступ ко всем безднам соприкосновения, нецелесообразной заботы, абсурдно-неумного поведения, которое обогащает бытие. Ее дыхание, опаляя подростков — мальчиков и девочек, — создает в них всё преувеличенное, маниакальное, нереальное, вырожденческое: многообразие, поток живой жизни, глубокую черную радость. Во всех частях света и закоулках мира вам подтвердят, что сила, от которой зависит любовь, пребывает по ту сторону всякой личной ответственности. Правда, произнося эти слова, я подразумеваю не то сексуальное влечение, которое, как правило, входит в привычку по завершении не удавшегося — или удавшегося не полностью — процесса взросления. Я думаю об особом чувственном измерении, которое Густав Аниас Хорн, имея в виду себя, описывает (во второй части «Реки без берегов») так:

«В конце я понял, что мало любил Эллену. И полдюжины позднейших возлюбленных я тоже мало любил. И многих животных я любил мало. Я мало любил деревья, камни и берег моря. Жоскена^{230} и Моцарта, Кабесона, Шейдта и Букстехуде^{231} я любил мало, египетские храмы и грузинские купольные постройки, романские церкви я любил мало. Да и самого Альфреда Тутайна я любил мало…»