Часть первая. Деревянный корабль

«Пастор Эфраим Магнус» (я бы, пожалуй, сказал: как большинство мировоззренческих драм) написан не для сцены, а лишь будто бы для сцены. Это произведение слишком многим обязано свойственной мне речи, отличающейся от речи актеров, — поэтому влияния на публику, какой бы та ни была, оно оказать не может. Я спрашиваю себя: значит ли это, что его следует читать? Мой жизненный опыт подсказывает: нет. Я, конечно, могу защитить это произведение от любых нападок; но не могу сделать его понятным, не могу убедить людей, что требование сострадания — не божественного, а именно человеческого, противоречащего природе, — для меня трагически-серьезно. Хотя мой издатель уже объявил, что включит эту драму в полное собрание моих сочинений, я не допущу ее повторной публикации. Не потому, что стыжусь чего-то, но потому, что слишком обременительно претерпевать из-за нее пожизненное наказание в виде оскорблений и неприятия других моих книг. Кроме того, я постепенно проникся убеждением, что никакое душевное потрясение не меняет содержимое души. Человек, когда он страдает, не усмиряет свой садистский инстинкт; он только начинает больше молиться. Нам предстоит еще очень долгий путь к свободе мышления и восприятия. И надежду, что наша душа не постоянна, а способна меняться, нужно, наверное, подкармливать более реальной пищей, чем слово. Если в последние годы я увлекся наблюдениями за воздействием гормонов и гормонных групп, то произошло это потому, что я поверил в такую возможность: расширить узкую, суженную в нравственном отношении душу какого-то человека за счет более широкой души другого — не посредством духа, а посредством катализа материи. Эта возможность, как и расщепление атома, уже перехлестнула рамки чистой теории. И, значит, мы приблизились к той надежде, о которой я говорил еще лет двадцать назад, в связи с одной гётевской речью: что системное мышление гипотетического нормального человека (лишь по видимости целесообразное), которое охватывает сферу от религиозной мистики до ассоциативных машин и космических ракет, мы можем изменить — дабы получил наконец всеобщее признание тезис, когда-то сформулированный Леонардо: «Умствования, не прошедшие через чувственное, напрасны и никакой правды, кроме вредоносной, не породят». Пристальное наблюдение, о котором я так часто говорил и писал, означает: воспринимать всеми органами чувств и относиться к воспринятому с неустрашимостью, опираясь лишь на себя самого, — как бы дорого ни обошлась такая ответственность.

В «Пасторе Эфраиме Магнусе» можно найти отголоски многих трагических проблем, но в этой моей первой работе они еще не отделялись четко одна от другой. Позволю себе повторить: трагический конфликт в моих сочинениях всегда подразумевает, что люди становятся местом действия событий, которые не соответствуют внутреннему устройству этих людей: враждебный окружающий мир вторгается в поведение или душевный ландшафт персонажей, которых я выбираю для рассмотрения и развития своей темы. Так, моя вторая драма, «Коронация Ричарда III», представляет собой почти сплошной монолог о разрушительном воздействии власти, притязания на власть и унифицирующей нетерпимости — неважно, имеют ли они государственно-светский или религиозно-фанатичный характер.

На моего Ричарда хотели напялить тесную маску злобствующего изверга. Это не согласуется с моим представлением о нем. Пока я писал драму, у меня на письменном столе лежала репродукция портрета, показывающего красивое, изборожденное следами раздумий лицо этого умного короля, который, как сообщает Холиншед^{227}, когда в битве близ Босворта под ним убили коня и ему подвели нового, чтобы он мог бежать, отказался сесть на лошадь, крикнув, что хочет закончить эту битву или свою жизнь^{228}.

Мне кажется, я (в отличие от Шекспира) сделал все, чтобы не затушевать этот более точный образ Ричарда III.