Часть первая. Деревянный корабль

Господин президент, дамы и господа!

Я прочитал вам фрагмент, несколько дневниковых страниц из «Свидетельства Густава Аниаса Хорна» (очень большой книги, которую я написал), чтобы сразу приступить к моей теме: к вопросу о поводе — поводе, побуждающем человека заниматься тем, что мы, очень неточно, называем работой над произведением искусства. Этот Густав Аниас Хорн композитор; и высказывания, которые я вам буду зачитывать, в основном относятся к музыке. Однако Музыка здесь представляет и всех своих сестер^{235}. Только она… как мне видится, абстрактнее других искусств… и, значит, бесчеловечнее: она легко отделима от человека; в большей степени склонна к обособлению, чем слово или живописное полотно; она — холоднее и вместе с тем универсальнее. Ее чувственность может быть непосредственно переведена в духовный план, поэтому все сомнительное в ней остается в границах сентиментальности и программных сочинений. Область, которую я собираюсь сейчас обмерить, велика. Я поэтому могу и хотел бы выражать свои мысли афористично. И ответ на поставленный мне вопрос окажется в конечном итоге не точным, а гармоникальным^{236}. Я не сумею сделать зримым повод, о котором мне надлежит говорить, если оставлю без внимания мерцающую причину. Да: в том дневниковом отрывке, который я зачитал, о причине содержится не меньше сведений, чем о поводе. На первой странице дневника композитор Хорн, предвосхищая позднейшую мысль, пишет: «Люди обычно рассматривают судьбу глазами своей болезни; это учение я усвоил». А заканчивается ход его рассуждений (в данном месте) таким наблюдением: «Музыканты, страдающие от туберкулеза, слишком часто обращаются к радостной, обнадеживающей светло-желтой тональности ми мажор».

Я сказал, что постараюсь излагать свои мысли афористично. Я поступлю еще проще: мое объяснение будет состоять главным образом из цитат. Такое намерение нуждается в обосновании.

Мы, писатели, как люди отличаемся друг от друга, обладаем разными дарованиями и разными недостатками. Мы вновь и вновь будем оказываться на скамье подсудимых — из-за своих нежелательных или несвоевременных достижений. Поверьте: у нас у всех есть тайное желание писать иначе, чем мы пишем, и заниматься другими материями, нежели те, которые нас внутренне задевают… Но мы не можем действовать иначе, чем позволяет наша натура. Жалкое финансовое положение побуждает даже лучших из нас мечтать, чтобы им удалось сочинить криминальный роман или освоить сентиментально-простодушный стиль в духе непотопляемой Куртс-Малер^{237} (которая со своими двумястами романами общим тиражом двадцать семь миллионов экземпляров стала, между прочим, чаще всего переводимым на иностранные языки немецким автором). Напрасные мечты!

Все такие попытки кончаются неудачей.

«Никакая непродуктивность духа^{238} не отпугнет нас от нас самих. Как бы мы ни завидовали людям, в чем-то превосходящим нас, поменяться с ними мы не хотим. <…> Мы бы хотели иметь их красоту, их молодость, их деньги, их ум, их благополучие, их жену, их ребенка, их слугу, их двор, их дом и всё, что им принадлежит; но не такой ценой, что мы потеряем себя, перестанем любить свое отражение в зеркале. Да мы и не могли бы на это пойти. <…> Ибо знаем: при таком превращении наше сознание разрушится; мы должны будем перенестись через ночь смерти к новым рождениям, к иным временам, вселиться в чью-то не обжитую нами плоть».