Часть первая. Деревянный корабль

«Что касается поэтической личности как таковой <…> то поэтической личности как таковой не существует: она не есть отдельное существо — она есть всякое существо и всякое вещество, все и ничто — у нее нет ничего личностного; она наслаждается светом и тьмой — она живет полной жизнью, равно принимая уродливое и прекрасное, знатное и безродное, изобильное и скудное, низменное и возвышенное… <…> То, что оскорбляет взор добродетельного философа, восхищает поэта-хамелеона. Внимание к темной стороне жизни причиняет не больше вреда, чем пристрастие к светлой: для поэта и то и другое — повод для размышления. Поэт — самое непоэтическое существо на свете, ибо у него нет своего „я“: он постоянно заполняет собой самые разные оболочки. <…> Горько признаваться, но совершенно ясно, что ни одно произнесенное мной слово нельзя принимать на веру как идущее из глубины моего собственного „я“ — да и как же иначе, если собственного „я“ у меня нет?! Когда я бываю в обществе других людей и ум мой не занимают порожденные им же фантазии, тогда „не-я“ возвращается к „я“, однако личность каждого из присутствующих воздействует на меня так сильно, что в скором времени я совершенно уничтожаюсь: и не только в кругу взрослых — то же самое произошло бы со мной и в детской, среди малышей^{239}».

Очевидно, что это высказывание во многом противоречит опыту Густава Аниаса Хорна. Джон Китс словно пытается скрыться за поводами, как если бы он не имел отношения к возникновению собственных текстов. Это, само собой, гипербола с желанной для Китса направленностью — упрощенное толкование творческого процесса. А потому в ней, по крайней мере, столько же фальши, сколько и в более сумрачном самоанализе нашего композитора. Но Хорна, порожденного моей фантазией, я хочу защитить и сразу же скажу, что он себя поправляет, приближаясь к позиции Китса. Он говорит о себе:

«Мне иногда кажется, что я не умею обращаться с понятиями, не умею думать. Мне в моих воспоминаниях — или в моем плане — часто не хватает чего-то решающего, сущностного, чего-то такого, что только и придает ценность воспоминаниям и намерениям. Это в самом деле отвратное ощущение».

А в другом месте он говорит:

«Мы лишь место действия для каких-то событий, и эти события определяют наши поступки. Печаль играет на нас, как на музыкальном инструменте, и радость — тоже.

Однако ноты, которые я записываю, делают радость и ужас нераспознаваемыми, растворяют страх, обрывают листву моего персонального чувства. Первоисточник исчезнет. <…> Какой же это коварный и своевольный механизм — те потоки, которые вовлекают нас в свое движение!»