Частичка тебя. Мое счастье

– Он на мне почти женился. Как такое можно простить? – сама не знаю, зачем это говорю. Это так близко к провокации… Но мой психотерапевт практиковала вот такое вот – фактами вызвать колебания выдуманной картинки в голове. Со мной работало.

– Легко, – шепчет Юля, и на её щеке поблескивает влажная дорожка, – легко, если он не виноват. Это ты его задурила. Ты заставила.

– Берга? Заставила?

Припоминаю Дмитрия Берга, который последний раз в своей жизни выполнял чью-то волю лет в пять, когда на горшок садился, а после – ни-ни. Скептично покачиваю головой.

– Заставила, заставила, – Юля неприятно улыбается, – ты это умеешь. Скажешь, нет? Твой любимый способ.

Не только дуло её пистолета теперь смотрит на мой живот, но и она сама.

С ненавистью и бесконечной злобой. Если бы в спину мне не дул холодный ноябрьский ветер, вперемешку со снегом – я бы, пожалуй, отвернулась, подальше от этого взгляда.

Только мне некуда. И отступать некуда. И единственным годным вариантом выхода кажется тот, в котором мне стоит броситься вперед и попытаться вырвать из рук этой психопатки пистолет. Потому что она явно раздумывает, в какую конечность мне первой пулю всадить.

Только по одной причине я этого не делаю.

Потому, что именно в эту секунду на её голову обрушивается какая-то стеклянная хрень. Ваза? Кружка? Графин?

Она все место в моем мире заняла. Я ничего не видела вокруг. Не видела, не слышала, в упор не видела подкравшегося к Юле со спины Ника. Подкравшегося и шибанувшего её наотмашь какой-то стеклянной пивной кружкой. Видимо, первое, что под руку попалось…

Поверить в то, что я вижу, мне сложно.

Будто только один человек сейчас остался в мире – Юля Воронцова и все, все остальные – просто ненастоящие. Даже если они устраивают потасовки прямо на моих глазах.

Вижу все то смазанно, то замедленно. Картинки отпечатываются в мозгу яркими кадрами.

Вот Юля вскакивает на ноги, будто и не течет кровь по её волосам.

Вот Ольшанский пинком отправляет вылетевший из её рук пистолет куда-то под кровать.

Вот Юля яростно визжит, противно так, совершенно леденяще, так люди не визжат, только истинные твари – и все, все правильно, она такая и есть.

Вот блестит в свете фонарей блестящее лезвие в её пальцах. Не нож, но скальпель.

Вот она прыгает на Ника, отчаянно полосуя его спину этим… Что?

Осознание шибает меня резко.

На моих глазах эта стерлядь пытается резать Ольшанского?

Я…

Лихорадочно дергаюсь, ныряю рукой под кровать, отчаянно там шарю, пока пальцы не впиваются в стальную рукоятку пистолета.

Я не миссис Смит, но уж с двух-то метров попаду наверное?

Хоть куда-нибудь.

Вскакиваю на ноги, поднимаю пистолет, пытаюсь поймать Юлину голову на прицел, а потом…

В этом исчезает необходимость.

Ольшанский не собирается дать себя угробить до конца так просто. С каким-то совершенно нечеловеческим усилием он отталкивает Юлю, отшвыривает аж на несколько метров от себя. Она замечает меня с пистолетом. Вздрагивает. Делает шаг назад.

И падает вниз, в распахнутое настежь панорамное окно.

С одиннадцатого этажа падает…

22. Энджи

За окном – чернота, и мелкий снег летит прямо в комнату. А я все смотрю туда, где только что исчез Юлин силуэт. Смотрю-смотрю, никак не могу оторвать глаз.

Не хотела этого.

Чего угодно хотела, но не этого. Она – совершенно сумасшедшая, но может, можно было её как-то вылечить?

– Энджи…

Теплая ладонь касается моего плеча, сжимается на нем. Вздрагиваю, роняю пистолет из резко ослабевших рук, впиваюсь глазами в Ольшанского, будто якорем за дно цепляюсь.

Бледный такой…

– Пойдем отсюда, – Ник настойчиво подталкивает меня к дверям, – тебя надо согреть. Давай шагай.

Легко сказать. А как сделать, если ноги отказываются сгибаться?

Ольшанскому приходится буквально за шкирку вытаскивать меня из спальни, да что там – даже на диван гостиной он меня почти силой усаживает. Будь моя воля – я бы так стояла и таращилась в пространство, пытаясь как-то осознать произошедшее.

А он… Он ходит… По шкафам шарится… Притаскивает мне плед, шерстяные носки и серую толстовку. Запихивает меня в это все, как начинку в шаурму.

Потом садится, только почему-то на пол рядом со мной. Опирается на диван как-то неровно, боком. В мимике сквозит болезненность, хоть он изо всех сил и старается её скрыть.

– Боже, – ахаю, вспоминая, что точно видела, как несколько ударов скальпелем Юле вполне удалось ему нанести, – ты же ранен, Ник.

– Чхать, – тихо выдыхает он, роняя затылок на подлокотник дивана, – сейчас, позвоним кой-кому…

Закашливается. Из уголка рта по подбородку пробегается четкая такая красная дорожка. Твою ж, налево, у него что, еще и внутреннее кровотечение? Пытаюсь вспомнить, что об этом знаю, и быстро понимаю, что в общем-то ничего. Кроме одного – хреново это! Очень-очень.

– Дай сюда, – вытаскиваю у него из рук телефон, – я сама позвоню. Только скажи кому.

– Лекса набери. Последний в списке вызовов, – Ольшанский не спорит, и это на самом деле плохой симптом. Значит – просто нет сил отстаивать свою самостоятельность. А он мне тут еще пледики таскает.

– Ага, а код разблокировки какой?