Частная кара

Но крик получился жалким, запальным — такой и с хорошим слухом не услышать на ходу. Да еще на крике споткнулся и упал. Лежал, чувствуя, как земля всего меня, словно влагу, по капле впитывает в себя. И нет сил, чтобы противиться этому, подняться и идти дальше. Я плакал, прижимаясь щекой к земле, и слышал, как все глуше и глуше звучат шаги уходящего от меня человека.

«Что же я!»

Мысль: если не встану — умру, поразила своей неумолимой правдой, и я встал. И снова побежал вперед, проламываясь сквозь кустарник и ища ошалелыми глазами мелькающий среди кустов на шагу чувал.

— Дядя! Дядя! — закричал отчаянно, но не услышал голоса.

Горячий рот жадно хватал воздух, который стал вдруг остр и сух.

«Дядя! Дядя!» — кричала во мне душа, которая все еще хотела жить в согласии с истерзанным усталостью телом.

Я увидел его совсем рядом, выбравшись на чистую клюквенную марь.

Он лежал на сухом обмежке и вкусно, совсем как я утром, ел ягоду. Еще не дозревшие, румяные с одного боку ягоды, вероятно, были нестерпимо кислы, но он ел их жадно и всласть, счастливо жмурясь.

Помнится, спеша за ним и соображая, почему человек не хочет со мной встречаться, я подумал, что он уводит меня от своих ягодных мест. Есть и такие среди таежников.

Но теперь, видя, как ест он клюкву, как наслаждается этим, понял — он спешил к своим любимым ягодным местам. И чувал его не был берестяным, для прочности обшитым звериным мехом горбовиком, а был самым обычным горбом, который, хочет он того или не хочет, приобретает к старости каждый медведь.

И не его вина, что принял я этот горб за горбовик, полный до краев щедрой таежной ягодой, и, цепляясь за него последней надеждой своей, шел как за человеком, желая единственного — встречи. И вот мы встретились. Я, человек, и он — медведь. Что же будет дальше? Я тоже опустился на обмежек в двух метрах от него и стал ждать. Не знаю чего. Но только не смерти. Медведь несколько раз поворачивал ко мне дремучую голову, близоруко приглядывался. И в громадной утробе его что-то глухо екало.

От того клюквенного поля до виски было рукой подать.

Я вышел к реке следом за медведем, по-прежнему боясь потерять его из виду, подвигаясь за ним по клюквенной мари, и увидел лодку, теплую песчаную косу, белых чаек над ней и в небе солнце. Все еще был день…

Гончак чистых кровей

Такой замечательной собаки у меня еще не было. Купил я ее в рыбачьем поселке на берегу Тихого океана. Томный хозяин, с хриплым явно не от простуды голосом сразу назначил цену:

— Полмитрия — и твоя!

А я и не торговался, хотя спирт в поселке был крайней редкостью, а собаки шлялись по океанской лайде после отлива в великом множестве. Но это были обыкновенные дальневосточные лайки, выродившиеся в шалавых дворняг. Вечно голодные, льстивые и пожирающие все — от нерпичьей ворвани до морской капусты.

Другое дело — моя собака!

— Как звать? — спросил я бывшего хозяина. Бывшего, потому что, как только состоялся торг, моя собака ткнулась мне в колени мордой. И я, потрепав ее по шелковистым ушам, ощутил на руках теплые собачьи губы. Нет, она не лизала мне ладони, а только ткнулась губами, и все.

— Как звать? — удивился тот. — Да никак! Как хотишь, так и зови. Собак — он и есть собак.

— Но имя-то должно быть, — недоумевал я.

Он рассмеялся, прикрывая щербатый рот рукою.

— Имя? Че он, крещеный, что ли? Может, ишо фамилию?..

И снова ухмыльнулся.

Он вообще странно улыбался — одной стороной рта, чуть только оголяя желтые, прокуренные резцы. «Ты чего так лыбишься?» — спросил его завхоз при первой встрече. И он, наглея смешливым прищуром глаз, ответил: «А я стесняюся...»

— Ты вот тоже некрещеный, — сказал я, — однако имя у тебя есть.

— Некрещеный, — согласился. — Мне имя для пачпорта нужно, а ему на что? Без имени пачпорта не выдадут, — пояснил и добавил: — Собак хороший.

Я ответил, что собаки тоже имеют паспорта, а многие и родословную.

— И прапрадедушку узнать можно? — искренно изумился он.

— Конечно.

— Чудно! А я вот только до деда, и нету. Дальше, говорю, ничего нету, как из земли вырос. За мной бы не побег, пойду я, — сказал, придерживая ладонью оттопыренный карман старых морских клешей. — Не побег бы!

Но моя собака не пошла за ним.

Она глядела на вихлястую походку, на то, как он напряженно держит при ходьбе плечи, как отмахивает короткими руками, и словно бы понимала — ее продали.

Что-то мешало в глазу, и собака, поморгав, подняла морду.

Я выдержал долгий взгляд, не подлизываясь, не чмокая, как это делают, когда хотят приманить к себе, не сказал ей ни слова. Мы просто смотрели в глаза друг другу, и каждый думал о своем.

Я — о том, что у меня теперь есть собака и не надо больше мучиться одиночеством, в котором для меня всегда есть чье-то тайное присутствие, ощущение обреченности и близкого страшного предела, когда в единый миг свершится вдруг такое, после чего я уже не буду я. А о чем думала собака, я мог только догадываться, но в глазах ее, налитых живой влагой темной крови, угадывал непреодолимую жажду общения и жажду понять и быть понятой.

Мы остались на берегу океана вдвоем.