Частная кара

Он никогда не просил, не клянчил, не заглядывал грустным алчущим взором в лицо, как делает это большинство собак, он был — не нахожу другого слова — изысканно воспитан. И еще одна странность была у моей собаки — он не подбирал с земли брошенного. Ни от меня, ни от кого-либо другого. Кормить его надо было или из специальной посуды — ею служила крышка котелка, — или из рук.

Из рук он любил есть больше всего. Особенно хлеб. Нам редко тогда удавалось полакомиться свежеиспеченным хлебом, пища геолога — закостеневший до броневой твердости сухарь; вот почему меня возмутило, когда я, разжившись в том же рыбачьем поселке буханкой теплого пшеничного хлеба, добрую половину отвалил ему, кинул под самую нюхалку, но он не прикоснулся к ноздреватому, пышному, благоуханному ломтю.

Я до сих пор помню запах этого хлеба, его пышную сладость, его легкость и свое ощущение ни с чем не сравнимой жалости.

Мальчик не прикоснулся к хлебу, хотя я отлично видел, как в мягкую вислость его прикуса набежала тягучая слюнка и он, чуть даже прищурившись, сглотнул клейкий комок, но отвернулся от ломтя, и пошел прочь, и лег.

И пока я ел, жалея о напрасно утраченном хлебе, он несколько раз переменил место лежки.

— Что ж ты такая паршивая собака, Мальчик? — говорил я и все подтыкал к нему ломоть, а он отворачивался и стеснялся.

Не помню, как я обнаружил у него желание есть с рук. Но это было и для меня и для него поистине великим удовольствием.

— Мальчик, — говорил я, когда хотел покормить его, — кушать подано!

Он радостно вскидывался, но тут же делал вид, что сыт, что крайне занят неотложными делами, что на нашем языке должно бы означать: «Кушать некогда».

Но все-таки, починившись немного, подходил и, если я сидел, тихонечко клал свою голову ко мне на колени. Пищу с рук, как бы ни был голоден, он брал деликатно. И чем меньше был кусочек, тем деликатнее принимал его. Моих пальцев касалась бархатистая шершавость губ, и это было удивительно приятным ощущением.

Позднее точно такое же ощущение возникло, когда я прикоснулся ладонью к совсем еще лысенькому темечку своего ребенка.

Первые дни с Мальчиком в одиночных маршрутах, которые мы совершали вопреки строгому запрещению работать в тайге в одиночку, были какими-то праздничными. Я легко уходил с базы, ничуть не тревожась предстоящим одиночеством. Надо сказать, что до этого оно меня сильно терзало. Стоило мне надолго оставить людей, как тут же наваливались приступы какой-то оголтелой тоски, настороженность и, наконец, страх. Это была постыдная и роковая болезнь, которую я скрывал тщательно, страдая от этого еще больше. Я боялся в одиночестве всего: тишины, ветра, ясности безоблачного дня, сумерек, темноты, меня пугала многозначительная немота камня, птичий грай и треск горящего костра... Во всем я находил какие-то тайные приметы близящихся роковых минут, чужое, неопознанное присутствие и ту силу, которая постоянно противится моему осмысленному движению, потихоньку сбивая меня с пути и ввергая в хаос.

Появился Мальчик, и все это оставило меня, теперь мне было легко жить с глазу на глаз с громадным диким простором, меня окружавшим.

Мальчик, когда мы выходили с базы, убегал далеко вперед, высоко подняв хвост и уткнув морду в землю. Он закладывал широкие круги, нырял в чащобники, лазал по стланикам, легко уносился в скалы.

Но чем дальше уходили мы от мест обетованных, тем ближе становились друг другу. Мой Мальчик охранял меня, не убегая дальше чем на несколько шагов, а чаще всего шел рядом и чуть-чуть позади, прикрывая меня со спины.

Каждую ночевку он постоянно ложился у меня в головах и затихал, слушал тишину. А я слушал его дыхание и засыпал крепко. Если и приходилось просыпаться среди ночи, то первое, что видел я, было недремлющее око моей собаки. Мальчик преданно нес сторожевую службу. И я частенько днем на точках задерживался подольше, чем этого требовала работа, чтобы дать Мальчику поспать. Днем он засыпал сразу же, как только я присаживался, чтобы описать точку, замаркировать образец, отобрать металлометрическую пробу, сделать закопушку или отрыть пурф.

Обычно я худел донельзя в маршрутах, но тут с Мальчиком даже стал поправляться, и обыкновенных для меня варок не стало хватать.

Завхоз, отпуская больше продуктов, предупреждал:

— Знай, что рубаешь ты, малый, вдвое. Попомни мое слово — сожрет тебя собака. В конце сезона нечего будет получать...

Но я-то знал точно: в моем увеличившемся заборе продуктов Мальчик был не виноват. Ел он очень умеренно, всегда находя кроме предлагаемой пищи что-то в тайге. В тому же в районе, который мы тогда обследовали, в великом множестве водились пищухи. И Мальчик не упускал случая поживиться ими.

Зато Саул Саулович зорко усмотрел происшедшие со мной перемены.

— Я и раньше замечал ваше стремление к общности с животными, — сказал он, — но никогда не думал, чтобы эта общность так положительно влияла на трудовой процесс...